– Да ща как тресну! А ну – жрать, и на печку Нюрку! Только умой её – перемазанная вся.
Ольга сидела в стороне, на приступке. Надо бы помочь сестре накормить её ораву, но Ольга никак не могла оторвать взгляд от Кости.
Он забрался на длинную скамью у окна, покрытую тканой дорожкой. Он смотрел на стол, хотел есть. Потянулся за хлебом, откусил, и тут, осмотревшись, поймал ее взгляд.
Смотрел и медленно пережевывал булку. Он помнил прошлый её приезд. Конечно, помнил. И очень надеялся на этот.
Ольга прочитала это в его взгляде.
Дети возились, толкались. Их было семеро, а с Костей – восемь. Младшей Нюре было всего полтора, а старшему Ваньке – четырнадцать.
Надежда, сестра, была хорошей матерью. Но к вечеру наваливалась на неё такая усталость, что раздражалась и покрикивала на детей она чересчур лихо.
Да и с сестрой хотелось поговорить, она чувствовала – этот приезд Ольги особенный, решающий приезд.
А детвора все никак не могла угомониться.
– Я сейчас тебе за шиворот этот блин засуну! – Серёжка баловался с блином, – Наелся, к рукомойнику и марш — спать! Постыдитесь вон тети Оли, ироды!
Ольга приехала недавно. Вернее, пришла. Поезд – автобус – а дальше пешком до деревни с огромной сумкой наперевес, с передышками.
Уже сентябрьский вечер упал на перелесок, на деревню, прохладный, но такой родной.
Она так ничего окончательно и не решила, можно, ещё можно повернуть все вспять. Но тут начало казаться, что решится все. Само решится, сам этот воздух подскажет.
Наконец дети угомонились, хоть и возились ещё на своих ложах.
– Пошли-ка на веранду, оденься только, холодно там..., – махнула рукой усталая Надежда.
Ночь уже разлилась крупными до синего сияния звёздами по всему бескрайнему небу.
– Не ждали уж мы тебя нынче, – Надя подняла уставшие ноги на скамью и привалилась к стене.
– Да я и сама ничего не ждала от себя, боялась ехать, если честно, – она сидела, опершись руками о скамью, подняв плечи и опустив голову.
Надежда посмотрела на сестру.
– Оль, плохо тебе да?
Ольга махнула рукой, расслабила руки и вдруг поднесла их к лицу и заплакала. Надя молчала, понимала – сестре надо поплакать. Ольга утирая нос концом платка, повязанным назад.
Надежда вздохнула.
– А я вот всю жизнь живу и тебе завидую. Думаю, почему так: одна сестра тут вся в дерьме, вся в заботах, а другая – как сыр в масле катается. Вот думаю – не свезло мне с этим Божьим распределением. И мамка с папкой на мне были больные, и детей вот нарожала, и Витька мой – не подарок. Убила бы всех уже...Тебе только вначале не повезло-то, а потом, я думала – счастлии-ваая. А оно вон как поворачивает.
– Это меня Бог за Костика наказывает, – Ольга перестала реветь, смотрела в окно на звёздное небо.
– Да брось ты! Где ж там твоя вина? Скорее – моя ... Уж сколько говорено тебе – не вини ты себя. Ну, случилось так, чего уж...
Семь лет назад устроился Витька, муж Надежды, на лесопилку, которую раскинули недалеко от деревни временно. Надя тогда только третьего родила, слаба ещё была. А у матери ноги болели.
Вот и отправили они с матерью еду относить туда юную совсем Ольгу. Она в техникуме училась и на побывку приехала.
Прихлестнул за ней там парень. Вроде и понравился сначала, и взаимностью ответила. Но любви ждала...а получилось ...
Раздухарился однажды, да и изнасиловал он Ольгу в лесу, когда провожать пошёл.
Прибежала домой, и в сарай – реветь. Тогда и мать туда ходила к начальству, и Витька морду бил, и Надя ревела белугой.
А парень одно твердит – у них все по согласию. Только Ольга и слышать о нем больше ничего не хотела. По какому согласию? Нет!
Дело раздувать не стали, лесопилку осенью свернули, все уехали, а у Ольги обнаружилась беременность. Поначалу скрыла.
Только Людмила –подружка Ольгина знала, но та надежно молчала. Из техникума пришлось уйти, всю зиму беременность прятали.
Родила она дома, со знакомой бабкой-повитухой, а в больницу с младенцем поехала Надя. «Я родила» – сказала. На неё и записали уже четвертым ребёнком.
А после Надя ещё четверых родила.
Костя – сын Ольги, а теперь уже Надин сын, отличался какой-то природной застенчивостью, спокойствием. Был светлее своих братьев-сестер и хлопот особых не причинял.
А Ольга поначалу была рядом с сыном, вынянчила. А когда было ему месяцев восемь, устроила её мать работать в магазин соседнего села.
Там и познакомилась она с Анатолием Сергеевичем Котовым – мужчиной неместным, гораздо старше ее, снабженцем, приехавшим туда по каким-то делам.
– Оля! Олечка! Ну, подумай, – мать уговаривала её, хотела как лучше, – Ну ведь какой мужчина хороший! И ничего, что разведен, ведь и ты...уж прости... В город поедешь, а там все у него есть: и квартира, и на работу тебя устроит... Олечка, так ведь и нам поможешь.
И Ольга пошла за него, уехала из Архангельской области в Казахстан, но помогала своим. Вот только по Костику скучала очень, а приезжала сначала по пару раз в году, а потом и вовсе – только летом.
Практически вся одежда и обувь, в которую одеты-обуты были дети сестры, была приобретена и прислана или привезена ею.
Вещи эти были добротные и передавались от старших младшим. И каждую Ольга очень хорошо помнила. И совсем не потому, что пыталась это запомнить из-за каких-то эгоистических соображений, или для того, чтоб кому-то потом напомнить. Нет. Просто каждую вещь приходилось ей покупать, выкраивая средства и скрывая эти покупки от мужа.
Вот это клетчатое пальтишко, которое висит сейчас на вешалке, она купила, когда брала себе плащ. Цену мужу прибавила. Благо – чеков он не требовал. А эту красную куртку старшей Насте – она купила, когда работала ещё на складе. Скрыла премию, которую ей тогда выделила Валентина Леонидовна, знающая, что Анатолию лучше об этом не говорить. А там и не только на куртку хватило.
Иногда, когда был муж в особом расположении духа, и у него просила о подарках племянникам. Не так уж он был и скуп порой.
Её муж был образцовым мужчиной. Больше всего на свете он любил себя.
Он занимался гимнастикой по утрам, стоя на балконе в трикотажных кальсонах. Потом долго плескался в ванной, приплясывая, фыркая и распевая. Полоскал горло с громким клёкотом.
– Милая, я готов, – заходил на кухню.
И Оля подавала ему яичницу с колбасой и утренний кофе. Ел он много и с большой охотой, холодильник их был набит всегда. Но за это отвечал он сам – Анатолий стал директором продовольственной базы.
Потом он одевался, выливал одеколон в ладонь и проводил рукой по шее и затылку.
Поначалу на одном из складов работала и Ольга, но Анатолий был неумеренно ревнив, требовал неимоверного внимания и заботы и настоял на том, чтоб Ольга сидела дома, не работала.
Правда иногда помогала она ему в бумажных делах, его работы хватало и ей.
Да и Анатолий, хоть и был большим и уважаемым человеком, дома иногда казался капризным требовательным ребенком. Он хотел разносолов на кухне, выпечки, идеального порядка в доме. Сдвинутая с места расческа его раздражала.
Весь мир Ольги был сосредоточен на нём. И невольно, отдавая всю себя служению мужу, она ожидала и от него такого же внимания. Но со временем поняла, что всё больше и больше превращается в его прислугу.
Он не умеет любить, не научен. Да и Ольга никак не могла проникнуться хоть какими-то искренними чувствами к нему.
Анатолий пять лет жил в браке до Ольги с другой женщиной. Ни там, ни с Ольгой у него не было детей.
А Ольга всё больше и больше скучала по сыну.
Ребёнок — это навсегда. Никогда уже не будет свободы, независимости, спокойного сердца. Вот и сердце Ольги боялось и замирало порой, оно было связано с другим сердцем – сердцем сына.
Однажды она очень тонко почувствовала боль, когда Костя попал в больницу. Побежала на почту звонить и узнала – ангина, температура поднялась такая, что чуть не потеряли тогда малыша.
Вот ведь странность. Пару лет назад сломала она руку – поскользнулась зимой. И только потом узнала, что в эти дни Костя вдруг заявил, что болит у него рука, возили его на рентген даже – все в порядке с рукой, но он сидел на скамейке, держал руку, как ребенка и раскачивался. Утверждал, что болит.
Было ему тогда около четырех лет.
И Ольга решилась.
Как-то заговорила с мужем: давай, мол, возьмём племянника на воспитание себе. И сестра не против. Он посмотрел удивлённо – в его планы это никак не входило. Сказал, что подумает, задавал вопросы.
Ольга надеялась, но на следующий день Анатолий заявил свое категоричное – нет.
– В своем доме я хочу быть свободен. Мне здесь чужие не нужны. Работа у меня и так сложная, мне отдых нужен хотя бы дома.
И все доводы Ольги о том, что ребенок станет членом семьи, проходили мимо. Он и сам, как ребенок, надулся и уже сейчас начал ревновать Ольгу к ещё непривезенному мальчику.
А в том году ...
В том году случилось такое, что весь год Ольга приходила в себя. И чем больше вспоминала, тем больше осознавала: Костя – её частичка, и он тоже это чувствует.
Дети отправились купаться на реку. А Надя и Ольга готовили обед, крутились на кухне. Тут же копошились Вика и Андрюшка– двое младших Надиных детей.
И вдруг Ольга хватанула ртом воздух, резко согнулась скрученная кашлем. Кашель выворачивал её наизнанку, тряс её плечи, жутко резал горло. Она хватала и хватала воздух опять. Упала на колени.
Надежда испугалась, стучала ей по спине, бегала вокруг. Малыши заревели. И как только чуть стало полегче, Ольга встала с колен и, все ещё дико кашляя, пошла к двери, хрипя:
– Костя ...
Надежда убеждала её отдышаться, никуда не ходить, но Ольга с красными воспаленными от приступа кашля глазами вышла со двора и, бухая и задыхаясь, отправилась к реке.
Наде хотелось помчаться следом, но ревели дети.
Костя тонул. Дети его вытянули уже чуть живого. Он не дышал, но старшие его откачали. И когда примчалась к реке Ольга, они рассуждали о том, как скрыть это от матери и отца.
– Что у вас случилось? – Ольга подошла к Косте и обняла его.
Дети потупили глаза, но вскоре проговорились. И сами испугались сильно.
– Тетя Оль, а ты как узнала? – спрашивал Ванька, – Ведь, ты пришла, я сразу понял – знаешь.
– Почувствовала вот, – призналась Ольга.
За обедом всем было немного не по себе от случившегося. Да и мать, Надежда, не ругала, как обычно, несмотря на то, что случай выходил за все рамки, и старшим в подобных случаях доставалось сильно.
Съели все быстро, в молчании, и в молчании потом сидели, глядя, как Настя и Света моют посуду.
Надежда косилась на Ольгу и вздыхала. Хоть и сама она была матерью и знала, что такое чувствовать беду, но тут ...
Вот ведь – удивило как – сердце материнское.
– Может забрать, Надь? – мучилась Ольга потом.
– И куда? Живешь, как в раю. Неужели бросить все? А он накормленный у меня, наласканный. Я ж не понимаю что ли, Оль? Я ведь знаешь – его порой пуще своих берегу. Мне уж и дети говорят, что люблю его больше. А за что его не любить-то? Смирный он.
– А мне порой кажется, что догадывается он, хоть и не может этого быть.
– Не может, конечно. Никто ведь не знает здесь, кроме нас с Витьком. А за Витьку я ручаюсь. Мать, так та вообще пуще смерти боялась разгласки. Да и мал он ещё, чтоб понимать... А в деревню если вернёшься, так все равно ему тёткой будешь. Тут ведь уж ничего не изменить. Да и посмотри, как мы живем... И ты не подумай, это я не из-за помощи твоей, ну типа боюсь, что останусь без этого. Нет. Переживём. Просто знаю жизнь эту получше твоего. Ничего в ней хорошего нету! – закончила Надя выразительно и заплакала.
Теперь уже Ольга успокаивала сестру.
А в отъезд – ещё напасть. На автобус через чащу идти надо было далековато, а уходил он в восемь утра.
Ольга, Витя и Надя встали рано. Витя собирался провожать Ольгу до остановки.
Они уже прошли полпути, как вдруг услышали сзади топот ножек. За ними мчался Костя. Он был в трусиках и в большой рубахе брата. Запыханный, с выпученными глазами, бежал по лесной грунтовке.
– Костя! Костя, как же ты? Ты что? Ты зачем бежишь? – Витя стоял в растерянности.
Костя встал метрах в трёх от них. Опустил голову и стоял молча, переводя дыхание и иногда исподлобья поглядывая на Ольгу.
А Ольга всё поняла. Сын не хотел, чтоб она уезжала или хотел поехать с ней. Но пока ей некуда было его забирать. Она и сама себя чувствовала, как птица в клетке, как в гостях, а вернее, в прислугах. Там, куда она ехала, её ждали только в этом качестве.
Она подошла, присела перед ним.
– Кость, я вернусь. Ты слышишь, я вернусь скоро. Подождёшь?
Костя кивнул. Ольга поцеловала его в лоб.
Они проводили Ольгу ещё немного и она ещё долго оглядывалась вслед этой паре. А сын, держа за руку своего названого отца, каждый раз, когда оглядывалась она, оглядывался тоже.
– Простишь ли ты меня, сынок? Простишь ли?
Ольга мучилась весь год. Только мать может понять, как горит охваченная огнем боли душа, когда думаешь об оставленном дите.
– Я не могу больше так жить, Люда! Я не могу. Мне сегодня вдруг отчаянно захотелось шагнуть с балкона. Я чувствую – он ждёт меня, зовёт, – жаловалась она по телефону Людмиле, подруге.
Люда вышла замуж за военного и сейчас жили они под Омском.
– Ну вот что, подруга. Ты это брось! Вот что я скажу: надумаешь забирать, приезжай-ка ты к нам. Я ж теперь – целый комендант общежития. Комнату организуем, на работу тебя и в детсад устроим. Муж-то мой как раз по тылу тут.
– Да какой детсад, ему в школу скоро.
– Ух ты! Да. Вот время-то летит. Тем более.
– Люд, разве дадут мне общежитие-то? Да и как я – с ребёнком, без денег...
– Временно дадут, а там муж на службу тебя пристроит, смотришь, уже и обязаны. А случись – не дадут, у нас перебудешь или квартиру договорную возьмём. Знаешь, сколько тут у нас квартир в городке пустует? Оль, не раскисай. Я ж не говорю, что легко все, но решаемо.
Вариантов было два: оставить все как есть или отправится с Костей к Людмиле и разводиться с Анатолием.
Проще было оставить все как есть, помогать своим. Тем более, что возможности Анатолия росли день ото дня. Он уже перестал считать каждую копейку, и Ольга почувствовала себя спокойнее в деньгах. Живи и радуйся.
Но как раз жить и не хотелось.
Ольга помогала вести уже двойную бухгалтерию, понимала – муж ворует по-крупному, а она – неофициальный сообщник.
Летом Анатолий потянул ее на море. Был он там в приподнятом настроении: пробовал вина, местные блюда, заигрывал с местными женщинами, танцевал в кафе, фыркал, купаясь в море.
– Наслаждайся, Оля! Ты чего такая хмурая всегда? Море, солнце, отпуск. Хочешь, катер снимем?
– Как хочешь, Толь.
А про себя думала: вот если б с ней рядом был Костя, она б очень хотела на катер, очень! А так ей было всё равно.
Поездку в деревню она откладывала и откладывала. Знала – Костя ждёт. А ехать боялась.
И на эту вот нынешнюю поездку решилась одним днём.
Она плохо себя чувствовала и решила, что бухгалтерские дела, которые поручил ей Анатолий могут подождать и до завтра.
С работы он пришел расстроенный делами. Наорал, что не сделала, швырнул ей журнал прямо в лицо. А потом заставил сесть переделывать документы. Сам сидел рядом.
– Толь, так нельзя. Тут явное и прямое воровство. Давай называть все своими словами.
– А я что, спрашивал твое мнение? Оно меня вообще не интересует. Пиши давай.
Наутро она, как обычно накормила мужа завтраком, и вместо готовки обеда, начала собирать чемодан. Свои вещи только первой необходимости, одежда и обувь Надиным детям и Косте.
Набралось немало. Поезд отходил в половине двенадцатого. Ольга написала Анатолию, что срочно уехала в деревню, без обьяснений. И вызвала такси.
Она не взяла даже золотые украшения, подаренные им.
И вот она здесь. Костя ужинал и смотрел на нее. Всего-то шесть лет, а как будто понимал все ее материнские муки.
И теперь они сидели на веранде, и Надежда ждала её решения.
Теперь и она, старшая сестра, после того, как в том году помчался Костя за Ольгой следом, уверилась, что понимает мальчишка что-то. Весь год за ним наблюдала, и как речь заходила об Ольге, он затихал, прислушивался, вытягивая свою тонкую шейку.
И что это за чудо такое? Это ж надо!
Ольга винила себя.
– Это меня Бог за Костика наказывает, – Ольга перестала реветь.
– Да брось ты! Где ж там твоя вина? Скорее – моя ... Уж сколько говорено тебе – не вини ты себя. Ну, случилось так, чего уж...
Они помолчали.
– Ну и что ты решила? – Надя выпрямилась, спустила ноги, положила руки на стол.
Ждала ответа.
– Надь, заберу. Не могу так больше. Прости меня.
Надя молчала. Она переваривала свое. Вырастив Костю, тоже привязалась к нему по-матерински. Тяжело будет расставаться. Она не хотела плакать – и без того Ольге тяжело. Проглотила слёзы, утерла нос. Но он предательски засопел.
И тут Ольга бросилась ей в ноги, обняла обхватила её колени.
– Надя, Наденька моя! Прости! Не могу так больше, прости меня!
– Да чего ты, дурында! Встань! – Надя двумя руками отерла предательски мокрые глаза, – Чего я не понимаю чё ли? Чего я – не мать? Решила, значит решила. Только ... Только, как жить-то будешь?
Ольга так и сидела, обняв старшую сестру за колени. Подняла голову и быстро заговорила.
– А мы к Люде поедем, под Омск. Она помочь обещала. И денег у меня есть немного.
– Помочь ... Знаешь, обещают одно, а на деле ... Страшно мне за вас.
– И мне страшно. Но ... Я с сыном хочу быть, рядом. Матерью ему хочу быть, а не тёткой.
Они ещё поговорили о планах, о дороге.
– Курочку зарубим вам завтра, запечем ..., – уже успокаивалась и планировала Надя, – смотри – детям пока скажем, что забираешь, потому что своих детей нет. А там видно будет.
И если вечером Надя ещё очень сомневалась, плохо спала от дум, вздыхала, то утром, когда увидела, что Костя собрал своего медведя и кораблик, аккуратно положил их в угол, а сам сел рядом, отрешённо глядя куда-то в угол избы, уверилась точно – надо отправлять, чувствует.
Через день они все дружно, таща баулы и малышей, отправились провожать Костю и Ольгу. Правда с полдороги вернулись домой девочки с малышей – пошёл дождь.
– К добру дождь, Оля, к добру.
Костик сегодня был совсем другим. Он путался под ногами, болтал больше обычного, был возбуждён предстоящим отъездом. И только сейчас в дороге хоть немного притих.
А на остановке обнял Надежду за ноги, а она не могла унять слёзы, пока Витя на неё не гаркнул. Только тогда и прекратила реветь.
Старый скрипящий автобус вел их в сторону железнодорожного вокзала. Сначала на Москву, а там пересадка – и в Омск.
Она больше никогда не увидит Анатолия, но их Москвы позвонит ему, объяснит, что уехала навсегда. С сыном уехала, с родным сыном.
Наверняка, он будет кричать, но ей уже все равно. Никто не способен перекричать материнское сердце.
Костя дремал у неё на коленях. Ольга призакутала его своим теплым шарфом. И на душе сейчас было так спокойно, так сладко, как не было никогда.
Сейчас была полная уверенность в том, что у них с сыном будет все хорошо. Она скажет ему, что она и есть его мама, а он просто кивнет, потому что уже почувствовал это своим трепетным детским сердечком.
Потому что дитя любит свою мать неосознанно и естественно.
Эта любовь врожденная, и ее корни где-то там, за пределами нашего людского сознания.
Автор: Рассеянный хореограф
