Малограмотная мать в вечных домашних стирках, уборках, заботах. Ну чем троих накормить?
На Тимку не обращала никакого внимания. Родился он ненужным последышем. Она не раз пыталась вытравить плод, но ничего не получалось. Так третьим лишним и родился.
Бросит его, бывало, на половик, сунет кусок хлеба или картошку, замкнет в доме и уйдет на работу. Придёт в обед, а он ползает по полу без штанов, весь синий от холода. Старшие — кто на работе, кто в школе. Только после обеда он мог попасть к кому-то на руки. Да и то ненадолго: сестре хочется к подружкам, а брату -семикласснику — к друзьям.
Как только Тимка научился ходить, смог самостоятельно дотянуться до герани на подоконнике и оторвать цветочек «для мамы». За что мама лупила его, как Сидорова козла: ремнем ли, хворостиной, — что попадалось под руки. Тимка забивался в угол и рыдал до хрипоты, пока сестра или брат не вызволяли его,как несмышлёного щенка. Жалели. Старшие дети высказывали матери упреки.
— Ниче, — парировала она, — два не будет. Зато запомнит, што ето делать нельзя...
Тимка имел доброе сердце и, если что делал, то не со зла. Когда пошёл в школу, стал понимать, что в мире много несправедливого и гадкого. Ему было жалко мать. Она вечно бранилась: «Замучили вы меня и присесть-то некавды. То свари им, то заштопай, то беги на работу, — не жисть, а сплошны мучення. Да ишо дети непутевы, хошь бы кака от них помаш. Один етот чё стоит! Ни туды влезет, так суды! Как придёт из школы, бросит книшки и — гаять на весь день. Воздухом чё ли питацца?
Мальчишки строили на горе «дом». Гора — посреди села. Горный хребет далеко-далеко, а эта, невысокая, как специально тут встала. Строения- полукругом. Взбираешься наверх, а оттуда открывается такой вид, аж дыхание перехватывает!
На самой горе огромные камни — валуны, а по склонам с трех сторон — сплошной лес. Требовалось немало усилий, чтобы по тропке вскарабкаться на самую верхотуру. Не идешь, ползёшь целый час. Здесь, среди каменных нагромождений, развернулась «великая стройка». Мальчишки передвигали камни. Небольшие — годились для стен. Крышу сооружали из кусков шифера, рубероида. Человек пять свободно размещалось в этом сооружении.
Как только заканчивались уроки, дружная команда пятиклашек хватала дома что-либо из съестного,бытовые приборы, и поднималась на гору. Родители искали их по деревне, но найти не могли. Целый месяц ребята, как рабы Египта, достраивали свой «храм». В нем тепло, уютно. Лежанка и стол. Вместо стульев- камни. Здесь обедали, умудрялись выполнять уроки. Рассказывали разные истории, играли.
Каждый раз изобретали новые забавы.
С горы спускались на противоположную сторону, к реке. Рыбу удочкой ловить было нельзя: сносило быстрым течением. Рыбачить уходили чуть дальше, на спокойное озеро, где караси клевали на хлеб. Ловили и жарили тут же. Жизнь им казалась интересной, со смыслом. Через полтора месяца случилось несчастье. Когда «отшельники» в очередной раз поднялись на гору, -увидели ужасающую картину: всё, что было аккуратно уложено и ухожено, — разрушено. Разное тряпье валялось на склоне горы. Увидев разорённое гнездо, пятеро «строителей» в оцепенении встали полукругом со слезами на глазах.
Один сказал: «Сволочи!»
Другой- «Варвары!»
Третий- «Фашисты!»
Не стали собирать ни кружки, ни чашки, ни игры, которые бережно складывали в специальный уголок — ничего. Потихоньку спустились вниз, чтобы навсегда забыть сюда дорогу.
Кто это сделал? Родители? Может,кто-то проговорился или похвастался? Об этом так и не узнали.
Грозное изваяние матери Тимка заметил издали. Она стояла на дороге, широко расставив ноги, уперев руки в бёдра.
Грустный и подавленный, он брел, еле передвигая ноги. Вид матери его не испугал, он не свернул с дороги, не убежал, как делал это всегда. Шел прямо, думая, будь что будет. Теперь ему было все равно.
— Ну чё, паразит, набегался! — она больно ухватила его за ухо и поволокла в дом. — Я тте покажу чичас, как шастать! Бездомник!
Тимка ойкнул лишь однажды, когда мать надорвала ему ухо. С остервенением трепала его из стороны в сторону.
— Скотина ты, безрогая! Сколько дел дома, а он шляется! Я тте, стервецу, так задам, што на век запомнишь!..
Она вырвала из тына палку. Отпустив надорванное окровавленное ухо, начала хлестать его по плечам, ногам, голове- куда попало. Одной рукой удерживала его за пиджак, как котёнка за шиворот.
— Мама! — кричал Тимка. — Ты убьешь меня!..
— Убью, гада, убью! Бездельник! Паразит!
Хотя ему было нестерпимо больно, но он никогда не выказывал слёз. Терпел.
Тимка рванул, что было сил и побежал.
Пиджак остался в руках матери.
Он бежал, будто от собаки. Мать не гналась за ним. Она бросила вслед палку, которая оказалась в Тимкиных ногах. Мальчик упал, споткнувшись, быстро вскочил и снова побежал.
Куда? Он не знал. Видел только спасительную стену леса. Ветки хлестали по рукам, лицу, рубашке. Но это были не те беспощадные, жестокие материнские удары палкой. Сначала он бежал, потом шёл и плакал, плакал. Вышел к калтусу, упал в мягкий мох. Его бил озноб. Он не знал, что ему делать? Решил, что домой уже не вернётся.
Распевали на ветках птахи, нежили лучи заходящего солнца. Природа кому-то радовалась, но только не ему, хотя он так любил бродить по лесу, слушать птиц, удивляться цветам, рыбешкам, убегающим от его тени. Сегодня этот мир отвернулся от него, помрачнел, стал чужим.
Он долго лежал, пока не заснул. Проснулся от того, что стало холодно. Сначала не понял, где он и как здесь очутился?
Темно и зябко. Сильно ноет ухо, которое стало тяжёлым.
Луна плутала меж сосен. Вверху- небо и звездочки, что новогодние украшения. Наконец, осознал, что с ним произошло.Надергал сухого мха, наломал веток, огородился. Настелил мох поверх веток, обложил им со всех сторон. Настелил вместо матраца, влез внутрь, заделав вход, нагрелся, и снова заснул. Спал до той поры, пока солнце не поднялось высоко. Оно нагрело мох, и в его укромном убежище стало душно.
Лес жил своей жизнью. Пересвист, перестукивание, гомон. Опять ощутилнытьё под мочкой уха. Потрогал рукой. Ухо отвисло, набухло. Сосало внутри. Хотелось есть. Вошёл в голубичник, полакомился. Обида ушла куда-то глубоко-глубоко и лишь тонюсеньким писком время от времени напоминала реже о вчерашнем.
— Мама, а где Тимка? Все из школы давно пришли?- спросила сестра. — Уже вечер. Пора ужинать да спать ложиться. Куда он запропастился?
Мать заплакала: «Я его, гада, отмутузила».
— За что?
— Вишь, дом себе устроили на горе. Думала, где он, где? А оне «курятник» с дружками соорудили и гаяли там. Наш дом иму стал, вишь, ли, чужим.
— Знаю, как ты можешь «мутузить», — упрекнула дочь. И откуда у тебя столько зла? Ты мне однажды все волосы повыдергала за то, что полбутылки Тимкиного молока выпила, когда несла от соседей.
— Тоже вспомнила. Все против матери, все. — Дык в лес убежал, подлючонок, — уже мягким тоном заговорила мать.
— В лес? Вряд ли там найдешь? Как бы чего не сотворил с собой? Била-то сильно? — спросила дочь.
— Сильно! — ответила мать. — Чуть ухо не оторвала.
— И что у тебя за ярость к собственному сыну. Еще последышем называешь? Маленьких любят, а ты ненавидишь. За что? Жаль мне его. Пойду поищу.
Стемнело. Сестра взяла с собой фонарик: боялась далеко углубляться. Кричала, звала. Вернулась ни с чем.
Вся семья надеялась, что Тимка вернётся. Ночью вставали, спрашивали у матери. Мать не спала, плакала всю ночь, говорила, что она всю жизнь несчастна, жила в бедности и нелюбви.
С рассвета стали ходить по дворам (может, у друзей ночевал). Ни у кого его не было.
Пошли искать по лесу, определив каждому свой путь. Голос у сестры осип от крика, но она шла и шла, машинально, наугад.
Тимка сам вышел к сестре.
— Братик ты мой, маленький, миленький! — запричитала она, стиснув брата в объятиях. Да что ж это мать-то с тобой сделала, родненький ты мой?..
Она целовала и обнимала братишку. На лице, руках, ногах Тимки выступали тёмные полосы, малиновое ухо обвисло баклажаном.
Сестра сдёрнула с головы косынку, смочила в болотной воде, приложила сначала к одному кровоподтёку, потом к другому.
Перевязала платком через голову повреждённое ухо и, утешая, повела домой.
— Я забираю Тимофея с собой в город! — объявила дочь матери. -Будет учиться у меня. Хватит тебе издеваться над ребёнком! Там закончит свой пятый.
И увезла. Записала Тимофея в кружок «Умелые руки», где он научился вышивать.
К Первомаю Тимофей вышил сестре болгарским крестом розу. Сестра похвалила его.И он был на седьмом небе! Для матери он готовил особый подарок, который скрывал ото всех. Трудился вечерами, когда уставшая сестра, придя с работы, падала в кровать как «убитая». Тимка любил читать, вышивать и учить уроки при полной тишине. Лишь бы ему никто не мешал. Тогда в голове роились мысли. То хотел быть героем, чтобы люди говорили о нём добрые слова, то учёным. Фантазии одна интереснее и краше другой. Целых два месяца он крутил в руках пяльца и сотни раз накалывал иголкой пальцы.
На три праздничных дня с сестрой поехали в деревню. Мать, было, бросилась обнимать сына, но он отстранился, только сказал: «Здравствуйте!».
Дочь показала матери дневник Тимофея. В табеле успеваемости за третью четверть только одна «тройка» по арифметике. Особые успехи выказывал по русскому языку и литературе.
Тимофей заметно подрос, вытянулся, изменился. Белая стриженая голова и торчащие в стороны уши напоминали героя из какого-то мультика. Перед матерью не её сын — серьёзен, чист, опрятен, что вызвало в душе матери немалый восторг.
— А это Вам, мама, мой подарок, — произнес Тимофей. Из газетной бумаги вынул две белые тряпочки, расшитые способом «решилье». Это был ажурный воротничок и такого же фасона два нарукавника для платья с длинными рукавами.
— Ты ето сам, чё ли?
— А кто же? — ответил скромно.
-Он в кружок ходит, там и научился, — подтвердила сестра. — А мне какую розу вышил, правда, без шипов! Загляденье! Умеет и русским крестом вышивать и болгарским, стебельком и гладью. Долго скрывал, готовил тебе подарок сюрпризом. Сам придумал рисунок. Вышил цветочки, вырезал, где надо.
— Красатишша-то, кака! — изумилась мать. — И енто мине? — недоумевала она в растерянности.
— Вам, мама!
Она не сдержалась от избытка чувств, погладила сына по шёлковой головушке, заплакала.
— А я то думала, ты у меня никчемный. Бурьян. Гляди какой стал! Мой ли последыш?
Только теперь Тимка позволил матери обнять его.
Мать долго держала голову сына в объятиях, потом повернула к себе его лицо, внимательно посмотрела в глаза. Стала целовать глаза, лоб, нос, обливаясь слезами.
Это были слезы раскаяния и бессилия. Отступнические.
По розовым бугоркам Тимкиных щёк к пересохшим губам устремились два ручейка. Впервые за его долгую детскую жизнь.
Автор: Геннадий Леликов
