Акулина проснулась как от толчка. По деревянному полу избы тянулась лунная дорожка, врывалась через щель между занавеской и рамой, словно там, за окном, стоял холодный и безликий фонарь. Первая мысль Акулины — о сыне. Где он сейчас? Только бы не в ночном бою...
Было ощущение, что Ванечка рядом, что это он вырвал её из сна. Тихо в избе и темно, помимо лунной полоски, но слышно, что мышь шебуршит соломой под стенкой. Сон, ещё секунду назад такой глубокий, сняло невидимой рукой и сознание её было на удивление ясным. «Ванечка! Ванечка! Родной мой! Ты подумал обо мне, наверное! Тепло ли тебе в солдатской шинели? Мороз на улице собачий... Надеюсь, ты не в окопе... Под Воронежем, молвят, страшные бои... Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси его! Спаси, спаси...»
Акулина сползла с высокой кровати и тихо, чтобы не разбудить домашних, подошла к ведру с плавающим в нём ковшом. Зачерпнула колодезной воды, вкусной, серебристой и отпила. Всё время, пока пила, косила глаза на шторки, что отделяли от главного помещения маленькую комнатушку. Из мебели там две кровати.
На одной, широкой, поближе к тёплой печной стене, спали её младшие дети: Марта двенадцати лет и бочком к ней пятилетний последыш Коляшка. Другая кровать не всегда была занята, вот уж год к ним время от времени приходила ночевать Люба, Ванина невеста.
— Мне на Ваниной кровати так сладко... И кажется, что рядом он, запах чувствую, — признавалась Люба.
Акулина заглянула за шторку — Люба спала на боку, чуть приоткрыв влажный рот, коса её русая, повязанная тряпочкой, завалилась вперёд и обвивала крепкую шею. Акулина бросила быстрый взгляд на календарь — поняла, что наступило первое февраля 1943 года — сняла с вешалки ватник и вышла в сени. Оделась уже там. Вышла и направилась в сторону уличного туалета. Сопровождал её дворовый и страшно лохматый пёс Платошка.
На полпути Акулина остановилась на узко протоптанной дорожке и воззрилась на бескровную луну, висящую в небе очень высоко. У луны было выражение скорби. Мороз щипал Акулине ноздри, к ногам жался верный Платошка, а Акулина поняла вдруг, что над Ваней светит сейчас эта же самая луна и он может видеть её и Акулина истово взмолилась к небу и слёзы, становящиеся вмиг холодными, брызнули из её материнских глаз, и молилась она без разбору, просто умоляя Бога помочь и придать Ване сил, и уберечь его, и казалось ей, что слова эти, отталкиваясь от луны, долетают до Вани.
Похоронку они получили в июне. Принесла её Люба — шла по дороге, как пьяная, спотыкалась, падала в пыль, хваталась за заборы... Повисла на калитке Акулины и взвыла не своим голосом: «Маа-а-а-ама!»
Акулина начала читать и её парализовало и что-то до того тяжёлое, свинцовое разлилось в груди, что она начала оседать. «...ваш сын красноармеец Каменков Иван Семёнович... так, так, так... проявив геройство и мужество был убит 1 февраля 1943 года. Похоронен...»
— Не верю!!! — кинулась в сторону Акулина, смяла и отшвырнула от себя листок, потом вцепилась руками в молодую траву, вырвала её с корнем. — Жив он! Жив! Не верю! Ошибка это!
Люба, размазывая грязной рукой слёзы, рыдала вголос. Дети тоже выбежали и застыли. Встав на карачки, с безумными глазами, Акулина подползла к смятой похоронке и развернула.
— Где написано, что он похоронен? Где? Ничего не написано в той строчке! Жив мой Ваня! Ничего другого не хочу и слышать!
Она встала, отряхнулась и обвела свирепым взглядом присутствующих. Соседские дед и баба стояли рядом у забора, что разделял их участки. И хотели они утешить Акулину, да не знали как... Разве есть на земле слова, способные унять материнское горе?
Не давала Акулина воли слезам. Жив её Ваня и всё тут! Как затихали домашние хлопоты, так забивалась она подальше в угол или уходила в сарай и давай там молиться, чтобы Ванечка вернулся домой. Она разговаривала мысленно с сыном и он приходил к ней во сне, а один раз так ярко пришёл, что она не выдержала и рассказала бабке-соседке.
— Проснулась я будто оттого, что мне волосы кто-то гладит. Открываю глаза — а надо мной Ваня сидит! Говорит он мне: мама, не верь никому, жив я, вернусь домой, когда не будешь ждать.
Бабка-соседка покачала головой и подарила Акулине свою икону с изображением Николая Чудотворца.
— Молись, Акулинушка, чтобы он уберёг тебя от безумия. У тебя детки ещё, о живых надо думать.
Через две недели после вручения похоронки опять пришло письмо... На сей раз от самого Вани. Сын скупо писал, что с ним всё в порядке, но волею случая он теперь служит в другом полку. Снова переполох в семье... Акулина, не веря своему счастью, отвечала:
«Сынок, напиши ещё раз жив ты или нет. Вот задача какая — пришла на тебя похоронка, а следом письмо от тебя прилетело и понять я не могу когда написал ты его: до того, как погиб, или после?»
«Жив я, мама, жив! В бою под Воронежем меня контузило от взрыва, всю ночь пролежал в окопе под телами товарищей, а наши дальше пошли. Очнулся — голова раскалывалась. Пытался я догнать свой полк, да где там! Подкормили меня в одном селении, обогрели. Плутал ещё три дня, пока не наткнулся на другую нашу часть. Там меня проверили и зачистили к себе в роту. Любашке привет и сестру с братиком от меня поцелуй. Твой сын Ваня».
Акулина поставила подаренную иконку в самое светлое и уютное место в доме и каждый раз, увидев её, горячо молилась изображённому на ней святому.
А Ваня между тем продолжал воевать во имя родины, семьи и во имя своего погибшего ещё в первый месяц войны отца. Подступали опять холода, зима быстро окутывала землю, Ваня сражался далеко от родного дома — на третьем украинском фронте. Больше всего его поразил и впечатался в память один бой за населённый пункт Любимовка.
Снова была ночь. Когда в небе загорались немецкие осветительные ракеты, то становилось светло, как днём. Ракета освещала поле боя и Ваня хорошо знал что нужно делать в этот момент: лечь и застыть на месте.
Страшно было в эти мгновения смотреть на таких же застывших товарищей, при этом искусственном свете их лица казались мёртвыми, казалось, что они никогда не встанут. Но с пламенным криком «Урраа!» весь полк ринулся в бой. Взрывы, страшный шум. С обеих сторон от Вани падали сражённые друзья. Каждую секунду Ваня ожидал, что и для него сейчас настанет конец...
Откуда ни возьмись, возле Вани появился седенький старичок с высоким от залысины лбом и пронзительно голубыми глазами. То, что глаза у старичка голубые и ясные, Ваня успел хорошо рассмотреть даже в ночи, до того поразило его появление подле себя этого старца. «Из местных блаженных, должно быть», — подумал Ваня. Старик тронул Ваню за рукав шинели, всмотрелся вдаль, туда, где гремели вражеские танки и пушки, и сказал:
— Ванюша, ничего не бойся, иди рядом со мной.
И Ваня вдруг ощутил, что он словно под каким-то прозрачным колпаком, через который не сможет прорваться ни единая пуля. Он шёл вперёд и вёл бой, а старичок был рядом, сбоку. Под утро они выиграли бой, Любимовка была взята... а старичок куда-то исчез.
В Любимовке обессиленных солдат распределили на постой по уцелевшим хатам. Хозяйка чем могла накормила гостей. Вместе со всеми Ваня лёг на пол, чтобы хоть немного подремать и набраться сил. Свет уже бил в окна, но возле подвешенной в углу иконы, покрытой вышитым рушником, горела свеча. Ваня посмотрел на лик святого и его словно кипятком ошпарило — это был тот самый старичок, который ночью сопровождал его на поле боя! К сожалению, в иконах Ваня мало разбирался.
— Хозяйка! А скажи мне, милая, кто на этой иконе изображён?
Хозяйка, бледная и несчастная как та луна, улыбнулась и ответила с уважением к иконе:
— Николай Угодник это, а сегодня, между прочим, девятнадцатое декабря, зимний Никола.
Она остановилась перед иконой, перекрестилась и поклонилась в пол.
— А ты, солдатик, взял бы подушечку с лавки, вот, держи, подложи под голову и спи, отдыхай. Умаялся, бедный.
Ваня успел подумать о святом старце ещё секунд тридцать, а потом его сморил сон.
Закончилась война. Летним вечером 1945 года Ваня вернулся невредимым домой. Его встречала невеста Люба и подросшие, исхудавшие брат с сестрой. Уж сколько трогали они его, сколько целовали... Не могли поверить, что живой. Любашка долго плакала от счастья.
— А мама твоя в городок ушла выменивать вещи на продукты. Сказала, что поздно вернётся, так что ты спать ложись пораньше, Вань, я же вижу как ты устал...
Ваня лёг и тут же уснул. Через несколько часов он проснулся оттого, что что-то капало ему на лицо... Открыл Ваня глаза — а над ним мать склонилась, любуется... А слёзы всё кап-кап, кап-кап из материнских глаз... Ване стало больно оттого, как сильно состарилась мать, словно в том, что война затянулась так надолго, была и его вина. Он отёр её слёзы. Акулина перехватила руку сына и давай её целовать, а сама с него глаз не сводит.
— Не плачь, мам, не плачь... Всё уже. Всё. Вернулся я... твоими молитвами.
