После войны мы жили в трёхэтажном доме во Львове. Жили мирно, не смотря на то, что разных наций: поляки, евреи, русские, армяне, украинцы.
Нашими соседями были тетя Циля и дядя Юзик – евреи, а в дальнем крыле дома жила семья пана Богдана. Жена его — Ганна, была женщиной тихой. И была у пана единственная дочка Василиса — настоящая красавица, только ходила всегда в серой и неприметной одежде.
Квартире пана Богдана принадлежал конец балкона. Подойти к его двери было нельзя – пан приварил к ней глухую решётку, всегда держал на замке. Жили они, как в клетке.
Молодым хлопчиком пан Богдан бегал по Карпатам с трезубцем на немецкой пилотке и постреливал советских, пока его не поймали. Был он бойцом одного из отрядов бандеровцев. Сколько у него на руках крови, что натворил – об этом говорили много, но, скорее всего, неправду. Было б за что, так пана Богдана бы расстреляли. А так – дали десять лет лагерей.
Из Сибири он вернулся в середине шестидесятых постаревшим, замкнутым и молчаливым. Василиса родилась вскоре. воспитывал он дочь в национальной строгости. Сам ходил в вышиванке и дочку заставлял. Богдан жил, как хотел. В католическую пасху надевал чистое и отправлялся в костел. За ним шли жена и Василиса.
На уроках нам объясняли, что религия – это дурман, а кто посмеет с родителями или по любопытству пойти на пасху в храм, может забыть о комсомоле – а, значит, и о высшем образовании.
Пан Богдан ничего не замечал. Человек он был неприветливый, разговаривал только по-украински. Спросят его по-русски, так он набычиться и пробурчит:
– Ничего нэ розумию.
А Василиса, как все, ходила в школу. Только не в ту, что была от нашего дома поблизости, а в какую-то особую — украинскую. Летом не уезжала на каникулы, а сидела в своём закутке с украинской книжкой, погулять во двор её не пускали. Так и росла. Незаметно закончила десятый класс на одни пятёрки. Несмотря на такой аттестат, отец запретил ей поступать в университет. Василиса пошла в ателье швеёй, где работали одни украинки. Пан Богдан долго выбирал ателье, чтобы ни одной москальки, а тем более евреек. Все знали, что он люто ненавидит «жидив». Проходя мимо тёти Цили, он смачно плевал на землю.
Тетя Циля давно перестала обижаться, а однажды, завидев пана Богдана, помахала ему рукой и крикнула :
– Шалом, панэ Богдану! С нашим еврейским праздничком Первое мая!
Пан Богдан зашипел, как ошпаренный кот, хлопнул своей решеткой, но больше не позволял колкостей в адрес Цили.
На работу Василиса добиралась на трамвае. Остановка была у нашего дома, а с работы отец встречал её, проверяя по часам. Опаздывать было запрещено. Однажды, когда она задержалась чуть дольше, отец ей закатил пощёчину на остановке при всех и пошёл в дом.
Василиса, утирая слёзы, брела за ним...
Лагерные порядки пан Богдан завел неспроста. Больше всего боялся он, что дочь познакомиться с москалём. На такую, как у неё, украинскую красоту, москали сильно охочи!
Василиса держалась нелюдимо, но на парней украдкой поглядывала. А молодой хлопец, что хохол он или москаль, какая разница девичьему сердцу. Лишь бы пригож был и мил.
В тот год стоял ясный май. Каштаны цвели снежным цветом, от которого кружилась голова. Солнце, ещё не жаркое, согревало сердце и душу. Хотелось радоваться и верить в счастье.
Василиса ехала на работу. Вдруг девушке показалось, что чей-то взгляд коснулся её. Но не обернулась, ехала остановку за остановкой, а у самого дома... увидела карие глаза, русые волосы и улыбку. Такую улыбку, что сердечко её неизбалованное лаской забилось с неизведанной ещё силой.
Следующий рабочий день пролетел, как в тумане: укололась иголкой, плохо клала стежки и еле досидела до конца смены.
Выйдя из ателье, села в первый подошедший трамвай — задерживаться было нельзя – отец ждёт.
Долго не решалась оглянуться, а когда оглянулась – он стоял на задней площадке и улыбался ей. Только ей и больше никому.
И такая это была улыбка, что пробирала жаром и холодом. Откуда она только взялась на её голову?
Василиса испугалась и обрадовалась одновременно – чуть не пропустила остановку.
Наступил июль. Редкий гость заглянул к пану Богдану. Гость был сед, глаза его бегали, словно ожидая засады. Пан Богдан принял его в объятия. Расцеловались.
Духота их выгнала из квартиры. Пан устроился с боевым товарищем на лавочке, которую поставил в своем закутке. Поговорили, повспоминали. И тут невзначай гость спросил, как дочка. Пан Богдан поблагодарил – дивчина гарная, послушная. Живёт по родительской воле в строгости. Скоро подойдёт время выбирать ей мужа украинца, чтобы кровь в чистоте продолжить.
Гость смутился и сказал:
– Тут такое дело, слушок между моими хлопцами прошёл...
– Что за слушок, панэ Андрию?
– Только не лютуй на меня, братэ, обидеть не хочу, но говорю, как есть.
– Та, говори уже, – сказал пан Богдан, насупившись тучей.
– А то и говорят мои хлопцы, что Василиса твоя гуляет с москалём.
– Брешут, не может того быть! Глаз с неё не спускаю!
– Нет, не брешут, с москалём ходит. Видели её...
– Когда?
– Да хоть вчера на Высоком замке гуляли.
– А какой москаль? – спросил пан Богдан, не дрогнув.
– А такой москаль, что и сказать противно: лейтенант, коммуняка, лярва его возьми, так ещё и рожа смазливая. Артиллерист молодой, фамилия Иванов, из самой Москвы на нашу землю приполз, гадина…
– Спасибо, что сказал...
– Хочешь, друже, мои хлопцы ему личико попортят?
– Нет, панэ Андрию, это ни к чему, надо заразу под корень извести.
– Думаешь, его... в расход?
– Сам разберусь. – И пан Богдан ушёл в дом, оставив гостя.
На слова Богдан не поверил, сам захотел убедиться. На другой день, проводив дочь на трамвай, выждал и поехал к ателье. Он умел сидеть в засаде. Нашёл место, чтоб издалека следить, затаился. Ждать пришлось долго, но уж дождался. Около трёх часов к ателье подошёл лейтинантик в форме. Выскочила Василиса – и бросилась к нему.
Ничего не боялась любимая дочка, думала, отец далеко! А он тут, в подворотне напротив – всё видел. Как целовала она москаля, как прижималась к нему всем телом, как обвила рукою его шею. Совсем стыд потеряла его дочка... Да и как ловко обманула!
Нашлось объяснение её странным слезам, её волнению. Понял пан Богдан, зачем она стала по утрам расчёсывать и распускать волосы и губы красить. Хотел запретить, так ведь мать упросила, чтобы дал дивчине глоточек воли.
Вот для кого прихорашивалась! Вот она – воля дочкина, каким позором обернулась... Предала родную кровь, с первым смазливым москалём предала!
Богдан домой вернулся пешком. Всё обдумал. Не осталось у него выбора. Надо дать урок, чтобы запомнила доченька на всю жизнь...
Из ателье Василиса приехала как обычно. Сошла с трамвая и пошла за отцом. Соседи уже вернулись с работы, кто сидел на балконе, кто вечерял у открытых окон. Дети галдели во дворе.
Пан Богдан взял Василису за руку и вывел на середину двора. Она не ожидала беды, следовала за ним.
Пан Богдан развернулся, посмотрел в её серые прекрасные глаза и со всего размаху влепил такую пощёчину, что слышно было в каждом окне.
– Курва москальская! – заорал он в лицо дочери.
Соседи замерли, ожидая, что будет, а дети бросили игры во дворе.
Василиса на ногах удержалась, щека горела красным пятном. Она не плакала, молча смотрела на отца.
– Бросишь москаля и будешь дома сидеть под замком!
– Не брошу... – поговорила Василиса тихо, но все услышали.
Пан Богдан стал хлестать её. Бил с размаху, с оттяжкой, как плетью. Василису швыряло в стороны, она упрямо возвращалась, чтоб опять поучить пощёчину. Чем хлеще бил отец, тем крепче сжимала она губы. И только слезы стояли в глазах.
– Бросишь москаля ! – кричал пан Богдан.
– Не брошу, тату... – отвечала Василиса.
Тогда пан Богдан размахнулся и ударил кулаком.
Василису швырнуло на землю, она сильно стукнулась затылком. Но упрямо встала. Губы её смешались кровавым месивом.
С воем выскочила Ганна, не могла стерпеть, как над её любимой доченькой такое творят. Бросилась к мужу, но Богдан отшвырнул и её.
– Последний раз прошу: брось москаля – не позорь меня! – сказал он.
– Бей, не брошу, тату, люблю его больше жизни, – ответила Василиса.
Отец плюнул ей в лицо.
Василиса зажмурилась и улыбнулась кровавым ртом.
– Что хочешь делай, не брошу Ивана, – сказала Василиса, глядя отцу в глаза. – Женой его буду, в ЗАГСе распишемся и в костеле венчаться не станем. Иван мой — коммунист — ему нельзя.
– Не смей — прокляну!
Пан Богдан вдруг увидел в дочери свой характер — несгибаемый и дикий.
– Прокляни, тату, прокляни свою дочь...
– Донэчко моя!
Ганна в слезах бросилась к ней, но пан Богдан схватил её за ворот кофты и дёрнул назад.
– Из дома выгоню, не будет у меня дочери, – крикнул он.
– Ивану комнату дадут в общежитии. Как молодому офицеру с семьёй, – ответила Василиса и улыбнулась.
– Отрекись, милая, отрекись, родная, всей жизнью умоляю, отрекись от него... За любого выходи! Только за нашего, за своего — любого выбирай. Только прогони москаля... – проговорил пан Богдан тихо .
– Поздно, тату. Я ребенка жду, мы заявление подали...
Как услышал пан Богдан такое, почернел лицом.
– Чтоб ноги твоей в моем доме не было, с... ка москальская! – сказал он и пошёл, не оглядываясь, в дом.
Ганна с плачем бросилась, обняла дочь и не могла говорить – рыдания душили. Василиса утешала мать, гладила по спине, пачкая её кофту своей кровью, говорила, что всё обойдется, так полюбила своего Ивана...
Скандал закончился. Соседи оживились, обсуждая происшествие. Но тут во дворе опять появился пан Богдан. Шёл он прямиком к дочке, и никто не заметил, что он прятал в рукаве.
Пан Богдан схватил дочь и поволок к стене дома. Василиса спотыкалась, но шла за отцом.
Он толкнул её. Василиса прижалась спиной к стене. Отец отошёл и повернулся к ней. Богдан поднял руку, и все увидели, что он держит револьвер и целит дулом дочери в грудь.
– Откажись, донэчко, откажись от него, молю тебя... Для меня всё равно погибель.
– Нет, тату, до смерти его люблю. Ивана не брошу, – сказала Василиса, глядя в зев ствола. – Лучше убей, без него нет мне жизни...
– Так сгинь же, сучье семя! – пан Богдан возвёл боёк.
Визг полетел по двору...
Пан Богдан отвлекся и посмотрел, кто кричит. Кричала на бегу тётя Циля. Она неслась с прытью, какой нельзя было ожидать от старой женщины. И визжала так, что пан Богдан поморщился, но все не нажимал на курок – эта заминка выиграла драгоценные секунды.
Тётя Циля бросилась к Василисе, заслонила её своим крупным телом.
– Не тронь ребенка, стреляй в меня, сволочь бандитская, – сказала она. – Твои дружки мою семью в Бабьем Яру закопали, я одна чудом осталась. Так закончи дело, пан Богдан, пристрели старую жидовку. Не жалей патронов, а то ведь топчем твою украинскую землю...
Пан Богдан руку не опускал, но твердости ему не хватало — револьвер танцевал.
– Уйди, Циля, тебя не касается, – сказал он по-русски. – Моя дочь, моя кровь, я за всё отвечу.
– Нет, Богдан. Хочешь дочь убить? Пожалуйста. Только сначала меня прострели. Мы старые жидовки, такие толстые, что пуль бандеровских уже не боимся. Не стесняйся, стреляй...
– Богом прошу, Циля, уйди, – сказал пан Богдан, не заметив, что слезы мешают целиться.
Тут Ганна очнулась, подбежала и встала рядом с Цилей, плотно бок о бок, чтобы пуля не проскочила.
Женщины обнялись. Теперь Ганна не боялась мужа.
– И меня стреляй, – сказала она.
– Всех убей, Богдан! – закричала тётя Циля. – Жену свою убей, дочь свою убей. И внуков своих убей. У тебя же внуки красивые будут, все в Василису! Так убей их сейчас. Убей своих внуков, Богдан! Чтобы их не было. Чтобы Василиса не учила их украинским песням, а отец – русским! Чтобы никогда не качала их твоя Ганна… Чтобы ты им сказки на ночь не рассказывал... Убей внуков, Богдан!
Пан Богдан выронил ствол, закрыл лицо ладонями и беззвучно зарыдал, сгибаясь порубленным тополем.
Дом очнулся. Соседи бежали на выручку. Женщины столпились около Ганны и тёти Цили. Мужчины обступили пана Богдана, кто-то забрал оружие от греха подальше.
И обошлось без милиции.
Через месяц все гуляли на свадьбе Василисы и Ивана.
Стол поставили во дворе. Тетя Циля накрывала вместе с Ганной. Помогали все женщины. Пан Богдан благословил и согласился на ЗАГС, только просил потом, как-нибудь тихонько обвенчаться. Хоть в какую веру. И пожал руку законному зятю в парадной форме лейтенанта.
Автор: Антон Чиж
