Игнатий Зубин, не переодевшись с дороги, не сменив армейскую форму на цивильную одежду, выбежал за калитку посмотреть на неожиданный сентябрьский снегопад, да так там и застрял…
Картина перед ним предстала прекрасная: по белоснежной ковровой дорожке, с коромыслом на плече, плыла румяная Люба Садкова… И как только её ни называли в школе — и Садок, и Садко, и просто Садчиха, и даже почему-то Сэд. А в результате получилось вон что: вся в узорах первого снега, по улице плыла чудо-красавица.
Игнатий подождал, полюбовался.
— Здравствуй, Люба! – сказал он.
— Привет!
— Ну, как наши дела?
— А ничего, спасибо!
— Помнишь, как я тебя за косы-то драл?
— Что-то путаете, молодой человек! Это я кое-кого за вихры таскала!.. На побывку или насовсем, товарищ младший сержант?
— А вы будто не знаете!
— Откуда ж нам знать? Мы люди работные. Все в делах. Мелочами не интересуемся.
— В таком случае разрешите доложить: срок службы оттрубил достойно, демобилизован в запас!
— А не рано? Только ж конец сентября на дворе.
— Никак нет! Всё в своё время и в свой час!
Они стояли друг против друга и улыбались. Так что, если посмотреть на них со стороны — из соседнего двора, к примеру, или из соседского окошка (как это сделала бабка Загилиха), то можно было бы смело сказать: пара что надо!
Бабка Загилиха так и подумала. Она сунула ножки в растоптанные за прошедшую зиму валенки и задами шустренько просеменила к соседям. К одним, ко вторым, к третьим.
— Что скажу! – заверещала она попеременно там, там и там. — Садчиха Любка с Игнахой Зубиным стоит и лыбится, что невеста! А у самой ить прижитое дитё!..
Во-от! Прижитое дитё на деревне! Извечнейший позор. Извечнейший стыд. И срамота.
В городе с этим попроще, как бы и неприметно совсем. Да и дела там нет ни до кого. Для деревни же подобные дети — беда и клеймо длиннохвостого чёрта. Будут их всю жизнь величать байстрюками, суразами и кропивниками, а матери их никогда не познают семейного счастья. Разве что какой пришлый мужчина найдётся или позарится никчемный местный алкаш. Вдову или разведёнку в жёны возьмут, а таких вот бесстыдниц — ни за что, никогда! И как такое понимать — как святейшую целомудренность нашей деревни или как варварство каких-нибудь средних веков — неизвестно. Да и рассуждать на эту тему никто здесь не рассуждает. Позорище, и всё! Стыдобище, и всё! И срамота!
У Любки Садчихи — прижитое дитё, а в деревне столько ожидающих счастья чистых, непорочных невест, а этот Игнаха…
Мать Игнатия Ульяна как увидела эту картину, так и обомлела. Правда, когда-то она души не чаяла в Любке, молилась тайком, чтоб та не выскочила замуж, пока не вернётся с армии этот балбес, не посватается к этой красавице… Но то ж было давно. Да и не замуж выскочила Любка, а где-то так… прислонилась. Ульяна о том не нашла даже нужным написать и сообщить Игнату. И вот вам, пожалуйста! Эта пройда стоит и улыбается как ни в чём не бывало, а этот телок ни о чём и не подозревает.
Ульяна мимоходом схватила лопату, побежала будто подчистить дорожку от нежданного снега, выглянула за калитку.
— Игнаша! — окликнула она загипнотизированного сына. — Подь сюда, дело есть!
— Какое дело! — спросил Игнатий, не отрывая взгляда от румяной Любы.
— Ну, дело и дело! Зайди!
— Потом, мам.
— Я только что-то скажу!
Но Игнатий…
— Давай, помогу! — сказал Любе, берясь за коромысло.
— Да ты что?! — расхохоталась та. — Погонам коромысло не к лицу!
— Погонам, Любаша, всё к лицу.
— Игнатий! — предостерегающе закричала мать. — Да что ж ты и получаса дома не побыл! Счас отец с фермы придёт, что скажу?
Но, но, но…
— А ты, вроде, подрос! — заулыбалась Люба, налегке вышагивая рядом.
— Старался, чтоб быть тебе впору! Метр восемьдесят пять хватит?
— Вполне!
Вот такой дурацкий поворот…
Ульяна стрелой понеслась к Горошкиной Зинке.
— Зин! Беги парня свово от позору спасай! Его почтарька Любка уже подцепила!
Эта губы надула:
— Ну и пусть!
— Как же пусть? Соображаешь, что мелешь?! Она ж ему будет пудрить мозги!
— А мне что?
Ульяна брякнулась на стул, во все глаза уставилась на Зинку.
— Ты в своём ли уме? — прошептала. – Мы о чём с тобою всё время мечтали?!
А та в плач.
— А ко мне он зашёл? А, зашёл? Уже сорок минут как приехал! Зашёл?
— Так… если будешь форс свой держать, через год не зайдёт!
— Ну и пусть!
— Ну и дура!..
От Зинки Ульяна метнулась на хозяйскую ферму куркуля Дедищева.
— Иван! — запричитала она. — Наш Игнаха!..
— Да слыхал уж, слыхал. Раструбили.
— Что же делать?
— Ничего не делать. Ну, понёс коромысло, как и положено настоящему мужику. Ну, донесёт. И вернётся. Что за дела?
Иван о Любке некогда тоже мечтал, как о невестке. Работящая, ладная девка. Хохотунья, певунья, душа… Больно доброй душой оказалась… Иван обиделся за разбитую мечту и не простил. Потому-то и был абсолютно спокоен: Игнаха — весь в него. И, если даже когда-то и смотрел на эту гренадёршу, то скоро не захочет в её сторону и глянуть. Это при условии, если смотрел. Но об этом Иван что-то и не слыхал. О Катьках всяких, о Зинках — да (на Игнатия многие девчонки в деревне заглядывались). А чтоб про эту почтальоншу Любку — нет.
— Не гоношись, — сказал он Ульяне спокойно. — Иди, к вечеру стол накрывай. Скоро гости придут… Чего вы все так загалдели? Дела нету другого?
«Дела нету». Дел полно — зима вон идёт!
Только ведь Игнахой Зубиным болели не только Катьки да Зинки. У Лизы Жавкиной, например, тоже был свой корыстный расчёт. У Верки Заножиной — тоже. А уж если, скажем, двум заядлым соперницам нужно срочно какую-то их общую с дороги убрать, они мигом становятся закадычными подругами.
И вот уже, взявшись под руки, они следом идут, и весело им — нету спасу!
— Осторожно, сержант! — с намёком Лиза кричит. — Там же скользко!
— Расшибиться можно нипочём! — вторит ей Вера.
А Любе всё это не очень приятно. Да и не привыкла она, чтоб кто-то ей воду носил.
— Отдай, пожалуйста, коромысло, — говорит она Игнатию. — Я сама донесу… ты всю воду мне расплескаешь.
— Расплескаю, ещё принесу!
— Да неловко мне как-то — без дела иду.
— Это мне должно быть неловко — не умею на коромысле воду носить. Но учиться-то надо? Надо! Ну и всё!
А с неба падает тихий первый снежок. На ресницах у Любы от смущения снежинки дрожат. А Игнатий сбоку всё поглядывает на Любу, поглядывает…
Люба, с тех пор, как родила, налилась и упруго, соблазнительно округлилась. Так что идущих следом Лизку и Верку с нею и сравнить никак просто нельзя! Измождённые долгим ожиданием какие-то козы, хоть и весёлые до не могу.
— Он же думает, что она всё ещё девка! — шепчет Лизка, давясь прям от смеха.
— А разве же нет?! — притворно-испуганно удивляется Верка. — Да ты что?!
И уже откровенно хохочут.
И за окнами деревенских домов, что вытянулись по обе стороны улицы, — всё светлые, добрые лица. И все они, провожая взглядами Игнатия с Любой, ждут чего-то небывалого и необыкновенного. Перемигиваются да перешёптываются. И вот ведь, что дико — все добрые. Они же для любого байстрюка отдадут самое лучшее, у своих отберут. А вот ждут конфуза, позора, беды. Целомудренно ждут, терпеливо… И торопливо выбегают из своих подворий, тоже следом идут…
Показался и дом Любы. И мальчонка этот, года полтора, в чёрной шубке. Ковыряется палочкой в первом снегу у калитки. Хорошенький весь из себя, синеглазый.
Лиза Жавкина, всех обогнав, бросается к нему, поднимает на руки и нежно тискает, целует.
— Ах, ты, мой дологой! — говорит. — Мой холосенький!.. Познакомьтесь, товалищ сержант, — Любин сын!
И тогда Игнатий Зубин медленно опускает коромысло с вёдрами на землю, смотрит на Любу.
— Неужто? — говорит.
И Люба, зардевшись, согласно кивает.
И собравшимся вокруг уже хочется плакать. Лизе, что опускает мальчонку на белую землю, тоже.
Эх, деревня, деревня, деревня моя!..
— Ну-к, Иван, подойди-ка сюда, — говорит сразу возмужавший Игнатий, и вынимает из кармана солдатских брюк малюсенькую жёлтую легковую машину.
— Он не Иван, — чуть слышно шепчет красавица Люба. — Он Игнатий.
— А писала, что, когда под сердцем носила, после моего призыва в армию, в честь моего отца хотела Иваном назвать. Да и я ему в письмах слал всё время приветы как Ивану.
— А потом подумала, пусть будет сюрприз. Разве плохо — Игнатий Игнатьевич Зубин?
— Звучит! — расплывается в улыбке высокий младший сержант, опустившись на корточки... — Ну-ка, иди к папке, сынок!
Автор: Геннадий Рудягин
