Моя бабушка умерла на руках у мамы, а мама ушла при мне. Я вышла на кухню, чтобы помыть руки, вернулась, а её уже нет. Надеюсь, что и мне глаза закроет кто-то родной. Дочери у меня нет, есть сын, на него надежда, на будущую невестку и внуков. Но это я сильно далеко загадываю, мне всего лишь сорок пять и когда это всё будет... Надеюсь, не скоро.
Почему-то сегодня я вспомнила, как уходила бабушка. Она лежала в больнице, говорили, небольшая операция, но потом за этой небольшой последовала операция посерьёзнее, а затем и ещё одна. Бабушка угасала, это я сейчас понимаю, тогда в это не хотелось верить. И когда после недельной голодовки она вдруг попросила курицу, запечённую, такую только я готовила, я побежала на рынок к знакомой торговке.
— Баба Мила, дайте самую лучшую курочку, жёлтую, душистую, бабушка просит!
Продавщица нырнула под прилавок, как в старые времена и вытащила небольшую, но жёлтую, как я и просила, увесистую тушку.
— Возьми вот эту, по травке гуляла, что хошь с неё делай, хоть лапшу, хоть жаркое. Что с бабушкой?
Я коротко рассказала ей об операциях, о том, что бабушка не ела неделю, не хотела, как мы её не уговаривали, а сегодня, вдруг, запросила курицу. Я протараторила это быстро, торопилась домой, чтобы успеть с курицей до ужина и не обратила внимания, как помрачнела баба Мила и покачала головой. Я благодарна ей за то, что она не стала мне говорить очевидные вещи, потом уже сама узнала о том, как человеку перед самой смертью лучше становится. Если бы я знала тогда, разревелась бы и курицу испортила. Но я ничего не подозревала и тем же вечером бабушка с удовольствием обгрызала мясо с куриной ножки.
— Только ты, внучка, так вкусно курицу делаешь, — бабушка хорошо готовила, и её похвала была для меня высокой наградой.
— Выпишут тебя, каждый день буду такую жар-птицу тебе подавать, — я так обрадовалась, что она поела, что не знала, чем её ещё порадовать. — Что ещё хочешь? Йогурт? Банан? Хочешь, я за персиками сбегаю?
— Ничего не надо, посиди со мной.
Мы поговорили о каких-то мелочах, я не помню, о чём именно, и я засобиралась домой, мама должна была прийти чуть позже и провести с бабушкой ночь.
Я никогда не оглядываюсь, но в тот вечер я обернулась в дверях палаты и увидела, что бабушка пристально наблюдает за мной. Мне кажется, она хотела попрощаться, да и я сама поняла почему-то, что живой вижу её в последний раз. Я помедлила, но потом прогнала от себя дурные мысли, помахала бабушке рукой и ушла. Утром позвонила мама и сказала, что бабушки больше нет.
— Она вроде бы не поняла, что произошло, просто вздохнула и глаза у неё стали такие удивленные, — мама, давясь слезами, рассказывала мне о бабушкиных последних минутах. Тогда я поняла, что самые страшные слёзы именно материнские. Как успокоить, когда и у самой нет ни слов, ни сил?
Я привыкла, что плачут только дети. По ничтожным поводам. Да, знаю, так кажется нам, взрослым, у детей тоже бывают трагедии, настоящие и не очень, те, которые потом кажутся мелкими и неважными — кто-то обидел, обозвал, не хочет дружить, подрался и отругали, и те, от которых действительно рушится мир.
В детстве ещё не совсем понимаешь, что есть такая жестокая и неизбежная дама — смерть и что только после её прихода плач не приносит облегчения, да и успокоиться невероятно тяжело.
— Мама, посмотри какие бананы! Ты же любишь, съешь хотя бы один! Помнишь, как раньше их привозили из самой Москвы?
Бананы я выбирала так тщательно, что продавец начал искоса на меня поглядывать, я переворошила две коробки и выбрала идеальную связку, словно сошедшую с картинки: жёлтые, без единой крапинки бананы благоухали тропиками, в которых мы никогда не были, манили зноем и экзотикой.
— Мама, пожалуйста, поешь.
— Не хочу.
— Что хочешь? Только скажи, я вмиг приготовлю.
— Ничего не хочу.
Мама угасала, медленно и непреклонно. Ела мало, мне приходилось заставлять её, как капризного ребёнка.
— Помнишь, как бабушка передавала мне на гостинец говяжий язык? Уже сваренный и очищенный, я его так любила и не понимала, что язык — это действительно язык. Что у меня там в голове творилось? Когда ты мне сказала, что вот этим языком корова ела траву, у меня случилась истерика.
— Помню, но ты быстро успокоилась и тот язык доела. Я прекрасно это помню.
— Хочешь, я сварю язык? По всем правилам, я теперь хорошо умею это делать.
— Не хочу, ничего не хочу.
— Ну, что мне с тобой делать! Ты хуже малого дитяти!
Мама лишь пожала плечами, бледная, истощённая.
— Давай, лекарства примем и бананом закусим, хорошо?
— Хорошо, — мама неохотно прожевала банан. — Ты иди, дома твои заждались, я поем чуть позже.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Через несколько недель она слегла, также отказывалась есть и говорила медленно и неохотно. Наверное поэтому, я так запомнила её слова. Они не были последними, но они оказались очень важными для меня.
— Ты всё ещё держишь диету? — спросила мама.
— Да, видишь, какие бока наела? Никак не сгоню. Платье мое помнишь? То, чёрное, две стипендии и папина дотация?
— Помню, конечно, — мама слабо улыбнулась.
— Я повесила его на шкаф и, когда мне хочется есть, смотрю на него и вспоминаю, как я шикарно в нём выглядела и как похудею и влезу в него снова!
— Ты и сейчас шикарно выглядишь!
— Нет, посмотри, как пузо висит и вот тут уже складки.
Мама легонько взяла меня за руку.
— Ешь в своё удовольствие, запишись на плавание, ты же давно это хотела сделать, что тебе мешает?
— Сама знаешь, то одно, то другое.
— То одно, то другое, — повторила мама. — я очень жалею об одной вещи. Только об одной. — Она замолчала. Я не хотела её торопить и даже боялась её откровений. О чём она может тосковать? О разводе? О моем отце, который, в отличии от неё, смог во второй раз создать семью? Об одиночестве?
— Я жалею, что не слушала тебя и так и не сходила в наше кафе, — неожиданно сказала мама. — Ты помнишь его?
— Конечно помню!
Наше кафе. Оно находилось в цоколе ещё дореволюционного здания, построенного из какого-то камня, стены были толстые и поэтому там в самый жаркий зной было прохладно. Уже на лестнице, ведущей в просторный зал, нас окутывал одуряющий запах свежемолотого кофе. Тогда не было ароматизаторов и запах был самый настоящий, как и кофе, который подавали в крошечных чашечках, а варили на песке. Мама заказывала себе кофе, а мне — молочный коктейль, и мы обе с нетерпением ждали, когда нам всё приготовят.
В кафе всегда было людно и я помню, как тревожно, нервничая, дежурила перед витриной с пирожными и считала, хватит ли мне эклера или корзиночки, не заберут ли те, кто стоял перед нами, все мои самые любимые лакомства. Я с облегчением вздыхала, когда продавщица, повинуясь маминой просьбе, аккуратно брала щипцами пирожные — два на тарелку, еще штук шесть (по два родителям и мне) — в белую коробку, которую потом перевязывали непарадным шнурком.
— Помню, мама, — повторила я.
— То кафе ещё работает? — ещё более неожиданно спросила мама, а я испугалась. Кафе закрыли пару лет назад, и я всё забывала сказать ей об этом. Сделали там ювелирный магазин — пафосный и дорогой, постоянно пустующий.
— Работает, конечно! Ты хочешь пирожных? — отважно соврала я, уже прикидывая, где бы купить примерно такие корзиночки.
— Нет, не хочу. Просто расскажи мне, как там всё сейчас, — попросила мама.
Я начала отчаянно врать и рассказывать ей, как там ничего не изменилось, только конфет и шоколадок теперь на витрине очень много, а пахнет всё так же восхитительно — свежим кофе. Всё так же стоит стакан с солью для томатного сока, только вместо высоких конусов с соком, на витрине выстроились в ряд пакеты, но и знакомые трехлитровые банки имеются.
— Ты очень любила томатный сок, — вспомнила мама.
— И берёзовый, помнишь, папа покупал сразу несколько баллонов и нёс их в сетке?
— Да, — мама помолчала, набираясь сил. — Сколько раз ты меня приглашала в это кафе, а мне всё было некогда. Знаешь, я сейчас пытаюсь вспомнить, чем же я так была занята, что не могла выкроить пару часов, чтобы съездить погулять в парк и выпить кофе.
Мыла окна? Стирала занавески? Смотрела телевизор? Я не помню, представляешь? Вообще не помню. Если бы я могла, если бы хоть на год время назад вернуть, я бы...
Она расплакалась. А я не знала, что сказать и только гладила её по худой руке.
— Я все время думала, что всё самое интересное произойдет когда-то. Завтра, через неделю, в следующем году. Я ждала, я всегда ждала: сначала любви и замужества, потом тебя, потом, когда ты пойдешь в школу, выучишься, выйдешь замуж, родишь. Мне кажется, я очень редко наслаждалась моментом настоящего, осознавала его ценность, мне всё казалось, что всё ещё будет, всё впереди. Или позади, когда я вспоминала нашу с папой свадьбу, как поначалу хорошо жили. Меня не было в настоящем, я потеряла себя. Понимаешь?
Я хотела ответить, но мама меня перебила:
— Послушай, я не хочу, чтобы ты жила так же. Выбрось платье, не жди его, не худей диетами, ты видишь, настал момент, когда я просто не могу есть, и я сейчас вспоминаю всё, что я по какой-то причине не смогла или не захотела съесть за всю свою жизнь. Глупо, это невероятно глупо, но теперь я понимаю, как неправильно я жила. Застряла в своих мыслях и представлениях и не видела того, что творится у меня под носом. Ты всегда хотела плавать, что тебе мешает? — неожиданно переменила тему мама.
— Витальке надо на секцию и...
— Что «и»? Это так дорого? Это такие же оправдания, ты говоришь всё то же, что и я говорила себе все эти годы.
Мама устала от этой тирады и попросила пить.
Тем вечером я попросила свою двоюродную тётку переночевать с мамой, сама побежала домой, в ванной грозилась обрушиться гора нестиранных вещей, в холодильнике валялся засохший кусочек сыра, который мои рыцари почему-то не догрызли. Они в последнее время готовили сами и поэтому питались исключительно макаронами. А я почти переселилась к маме и варила ей протёртые супы, жидкие каши — всё диетическое, полезное и противное на вкус, я их тоже ела, они как раз соответствовали моей диете. Я доваривала большую кастрюлю борща, когда позвонила тётка.
— Анечка захотела пирожных, она сказала ты знаешь, каких, — сказала мне родственница и напомнила, что завтра у неё самой дела, и мне надо приехать пораньше.
— Мама захотела пирожных! — я так обрадовалась, что то самое знание загнала в самый тёмный угол своей памяти, зловещее знание о том, что происходит с человеком перед уходом.
На следующее утро я прибежала к маме с самыми свежими, только из печи, пирожными. В квартире меня встретил запах свежесваренного кофе и довольная мама с крохотной, почти кукольной, «парадной» чашечкой в руке.
— Вы что? — я попыталась отобрать у мамы чашку, но тётка схватила меня за руки, — что вы делаете? Ей же нельзя!
— Но мне так захотелось, — мама слабо улыбнулась и увидела коробку. — Пирожные! Корзиночки? Давай скорее!
— Сейчас, — я поставила коробку на столик и уволокла тётку на кухню, где мы сильно поругались. Она пыталась мне сказать, что Анечке, то есть маме, сейчас можно и нужно всё, потому что...
— Не каркайте! — у меня сжались кулаки и видно что-то изменилось в лице, потому что тётка испуганно схватила сумку и выскочила за дверь.
— Одно пирожное, не больше, а то аппетит испортишь, — сказала я маме так, как когда-то, очень давно, она говорила мне. Мама тихонько рассмеялась и с трудом одолела половинку корзиночки, запив её кофе. Она так просила не отнимать у неё эту чашечку, что я сдалась и запоздало подумала, что с тёткой у меня как-то нехорошо получилось.
Я перестилала мамину постель, умыла её, включила телевизор и пошла мыть руки, чтобы сделать ей уколы. Когда я вернулась в комнату, её уже не было. Она лежала на кровати маленькая и хрупкая, как ребёнок. Морщины чудесным образом разгладились, и она мне показалась той самой мамой, которая сейчас встанет и скажет мне собираться, чтобы идти в наше любимое кафе. Я завыла.
Не помню, как всё прошло. Память не удерживает такое горе, и это благо. Как это ни странно, бывает такое странное благо. Похороны, девять дней, потом сорок. Всё слилось в один кошмар, и я словно видела дурной сон. Мне хотелось проснуться и прокричать, на самом деле всё не так и мама жива! Я даже щипала себя за руки, пытаясь это сделать, пытаясь представить мир, где она до сих пор живёт. Но потом осознание накрывало волной, и я снова плакала.
Слёзы у меня закончились как раз после сорокового дня. Наверное, эта цифра значима не только для тех, кто ушёл, но и для тех, кто остался. Я так подумала, во мне что-то изменилось, наверное, я приняла мамин уход и кое-что осознала.
— Ты что делаешь? — спросил муж, когда я взяла большой пакет и стала аккуратно складывать в него то самое платье (две стипендии плюс папин щедрый взнос), брючный костюм — любимый, купленный в столице мод, купальник, который я покупала специально для нашей первой поездки на море и ещё платья, блузки, куртки.
— Отвезу на дачу.
— А как же похудеть и влезть во всё это? — осторожно спросил муж.
— Похудею, куплю новое, не похудею, всё равно куплю новое, — ответила я ему.
— А это куда? — не успокаивался он, зная, как я подолгу вздыхала над своим прошлым и, сама не понимая, что делаю, пыталась туда вернуться с помощью всей этой одежды.
— Сказала же! На дачу! Пугало сделаю! Будет самое красивое во всей округе!
— Жалко, вещи такие хорошие! Может быть продать или отдать даром?
— Нет, мне невыносима мысль, что кто-то это будет носить.
— А пугало?
— Я его сама сделаю, оно мне не чужое будет, — путано, сама не понимая, что именно я говорю, ответила я.
— Ааа, тогда ладно, — муж мудро решил не пытать меня расспросами и спросил, что у нас на ужин.
— Лазанья.
— А себе что будешь готовить?
— Что я, больная или особенная? Тоже лазанью буду.
— А диета?
— К черту её! Я на плавание записалась, надо, кстати, купальник купить, у меня на старом на заднице дырка.
— Не выдержал, бедняга, такой обширной кормы, — усмехнулся муж и ласково погладил меня по тому самому месту. Я сначала рассердилась, потом слегка всплакнула по поводу обширности седалища, а потом, вдруг, начала смеяться.
Мы хохотали и не могли остановиться. Я достала старый купальник, тот самый, с дырой, и мы развеселились ещё больше. Мы смеялись и смеялись, и мне почему-то стало намного легче. Я наконец-то прочувствовала момент, поняла, нет того прошлого. А будущее... Кто знает, каким оно будет.
Хлопнула входная дверь и проголодавшийся сын запросил ужин. Я вытерла счастливые слезы, и мы пошли есть лазанью.
Автор: Оксана Нарейко
