Впервые я увидела их в палате отделения для больных ОНМК, когда меня перевели из нейрореанимации.
Страх умереть или остаться глубоким инвалидом после инсульта – отступал так же верно, как возвращалась чувствительность в руку и ногу. В огромные окна палаты весело и неудержимо лилось апрельское солнце, сквозняк рвал бумажные жалюзи. За окнами метались и протяжно кричали чайки, на лету хватая хлеб, который им кидали выздоравливающие. 10ый этаж неврологии был похож на океанский лайнер, везущий всех в круиз — в светлое будущее, без смерти и болезней…
Трое соседок по палате – пожилые женщины — сидели на койках, четвертая лежала в постели недвижно, как-то странно скрючившись и похрипывая. Рядом, держа ее за руку, сидел худенький паренек. Он почти не обратил внимание на то, что в палату привезли меня, едва глянул – и снова напряженно застыл возле своей матери.
Мы тихонько познакомились с соседками. Вера, Надя, Люба. Вот какой «набор», это точно к добру!
А это – Аля. И ее муж – Серёжа.
Подождите…как – муж?! Как может быть эта женщина – оплывшая, перекошенная, с неестественно поджатыми руками и ногами, бритая налысо – быть его женой?!
Острое осознание чужого горя – огромного и несправедливого – обрушилось на меня, мигом вытеснив эйфорию от выздоровления.
...Алле и Сергею было по 32. Взаимно любящие и любимые. Благополучная семья. Не алкаши, не наркоманы. Сынок пошел в первый класс. В тот день они, как обычно, вернулись из торгового центра, закупившись продуктами. Аля раскладывала покупки, Сергей был в комнате, и вдруг услышал ее крик.
Прибежал на кухню. Жена на полу, судороги, хрип. Шок. Звонок в скорую. Минуты – вечность. Не едут. Снова звонок. Аля в себя не приходит. Скорая приехала – «чего курили? Чем кололись?» Шок, истерика, мат. Ну, повезли...В дороге совсем плохо. Сосудистое отделение, КТ… Геморрагический инсульт. В голове кровь, гематома — 6см. Тяжеленная, просто на грани. Шансов минимум. «Ты, парень, это…послушай, не обижайся, но... ищи-ка себе новую жену...тебе еще сына растить, зачем тебе глубокий инвалид дома?»
Он не принял это. И даже не дал «в морду» тому врачу из реанимации, который тихо и доверительно сказал ему такое. Просто спросил – «что ей привезти? Лекарства? Памперсы? Салфетки? Только скажите. Я приеду вечером».
И он приезжал. Утром, и днем, и вечером. Звонил в реанимацию по расписанию. Занимался сыном-домом-продуктами-уборкой-машиной... Изматывал себя делами до изнеможения, чтобы не оставалось ни сил, ни времени на мысли о Плохом. Ел и пил, как робот – просто потому, что надо. Потому, что он может в любой момент понадобиться Але.
А врачи, хоть и не верили, и уповали больше на чудо и молодость здорового в целом организма, делали свою работу. И Алю перевели из реанимации в отделение.
Всё это Сережка рассказал мне в первый вечер в палате. Я понимала, что мало, чем смогу помочь, но не могла смотреть на них с Алей просто так. Просто представила, что на месте этих ребят — на пару лет моложе меня — легко могли быть я и мой муж. Если бы мне повезло меньше. Если бы врачи не заподозрили у меня инсульт всего в 38 лет.
Если бы не решились на тромболизис — вовремя.
Острое сочувствие терзало меня, и я осторожно подошла и присела рядом с Сергеем. Он и сам не понимал, насколько ему нужно было поделиться с кем-то всем этим. Ведь он должен был быть сильным и стойким. Ради Нее. Ради семьи. Но, начав говорить, не мог остановиться, и в рассказе выливал, вымывал свой страх и горе, как нарыв.
…Он сидел рядом с ней круглосуточно. День за днем. Спал урывками на кушетке, которую втиснули в узкий проход у ее кровати. Ел, не глядя, что приносили сердобольные санитарки из остатков обеда. Поправлял валики под руками и ногами. Переворачивал с боку на бок. Разглаживал сведенные спастикой мышцы. Делал массаж. Стриг ногти. Протирал все тело салфетками и специальной пенкой. Менял памперсы, не морщась. Кормил с ложечки. Держал за руку. Целовал украдкой. И тихонько ей что-то говорил, с надеждой ловя взгляд скошенных инсультом глаз.
А мы с соседками, отворачиваясь, сглатывали невольные слезы и хромали в коридор, не имея душевных сил звонить при нем своим родным, радостно обсуждать выписку на следующей неделе…
Я не знаю, каким богам молился Сергей (а он молился – не вслух, про себя, но я это видела по его лицу, когда он прижимал к груди ее руку, прикрывал глаза, и губы его тихо шевелились, как в трансе). Не знаю, чем лечили Алю врачи (а они лечили, поверьте! «доставали» и капали какие-то полуэкспериментальные лекарства.
Постоянно проверяли, как там «наша девочка». Санировали, массировали, убирали, перестилали. Разговаривали ласково, деловито. Как с живой! — не как с безнадежной. Выделили отдельную палату «забесплатно», чтобы Сергею удобнее было быть рядом с Алей. Да много чего…).
Когда я выписывалась, Сережка уже «разговаривал» с Алей. Одно сжатие кулака – «да», два сжатия – «нет». Глаза уже начинали фокусироваться. Руки-ноги – стали полегче, помягче. Им обещали курс реабилитации. И настраивали на серьезную работу над собой.
А лечащий врач сказала тогда: «самым большим подарком для меня станет день, когда Аля уйдет из отделения домой на своих ногах».
Прошло 2 года. Аля прошла не один курс реабилитации. Один из них – в дорогущем специализированном центре в области. Откуда Сережка взял на него денег – я не знаю. Он переоборудовал для удобства Али всю их квартиру – поручни, ручки, сидения. Она ходит понемногу, тяжело, но – ХОДИТ. Говорит. И даже продолжает работать – удаленно, через интернет. И хотя не всё гладко и радужно в их жизни, они – живы, и вместе.
Они пишут мне и звонят иногда. Нас невидимо связал тот апрель…
Счастья вам, ребята!
