Местный дворник, таджик Саша старался обходить стороной этот дом. И не потому что испытывал какие-то благоговейные чувства, совсем нет — все дома и дороги, тротуары, тропинки, парковки и детские площадки во вверенной территории были равны в его глазах и перед его слегка задумчивой метлой. Просто убирать тут было нечего. Двор старой облезлой хрущевки был вылизан так, что взгляд невольно останавливался и человек, проходящий мимо, замирал, разинув рот.
— Не может быть! Это же надо, какая чистота! Невероятно!
Двор и правда выглядел словно какой-то рендер, картинка из швейцарского журнала по благоустройству. Конечно, мешала сама хрущевка, инородным телом, гнилым зубом выросшая среди этой чистоты, но — как есть, так есть.
Обычно она наблюдала за плодами своего труда, согнутая в три погибели — где-то за кустиками опрятной сирени, или чуть позади детской площадки за трансформаторной будкой, хотя в течение дня увидеть ее можно было где угодно в радиусе пятнадцати метров от дома.
Старушка божий одуванчик, — говорят про таких, была приветлива, но неулыбчива.
Мести двор она начинала с шести утра, иногда, когда не спалось, и погода позволяла — с пяти тридцати. Таджик Саша обычно кивал ей, но старался побыстрее исчезнуть из поля зрения — во-первых, ему было до странности неловко и неудобно за результаты своего труда, но не это гнало его побыстрее и подальше — а какой-то неудобный тяжелый взгляд, который улыбчивый Саша частенько ловил на своей спине.
— Ты мети в свою сторону, — однажды сказала ему старушка, когда Саша по неосторожности и рассеянности сдвинул бугорок песка за запретную межу. — Понял?
Саша улыбнулся, но постарался тут же убрать серую кучку. Пара сантиметров — и, старушка пошла дальше по своим делам, как ни в чем ни бывало.
— Вот же черт, — выругался Саша в пыльный рукав спецовки. — Ведьма! Натуральная ведьма!
На его лбу и спине выступила испарина.
Он отбросил метлу и поспешил к приоткрытой сторожке, где у него был припрятана заначка. Руки его дрожали, и он едва сумел зажечь спичку.
Обычно я проходил мимо этого дома утром, примерно около восьми, когда вел сына в детский садик. Даже ступать по блестящему, словно вымытому асфальту было как-то неудобно, будто бы я своими кроссовками притащил сюда из дома невидимую грязь. Старушка смотрела на меня из-за угла с тощей метелкой наперевес.
Она как бы разрешала пройти мне по ее территории.
Я чувствовал ее слегка настороженный взгляд.
По мере того, как я приближался, взгляд ее становился чуть добрее и в конце концов она говорила, обращаясь прежде всего к сыну, которого я держал за руку:
— Какой хорошенький мальчик, такой светленький, Игоречек… Здравствуй, мой хороший!
Говорила она это добрым, каким-то даже мечтательным, чарующим голосом, но от его тембра и тишины, обычно стоящей вокруг в этот момент, меня пробирало до самых костей.
Игорь, обычно еще не до конца проснувшийся, вздрагивал, поднимал голову и что-то бурчал в ответ. Иногда он силился улыбнуться, но выходило у него плохо — детский сад не был его любимым местом времяпрепровождения и он, прежде чем выйти из дома, закатывал хорошую истерику.
Так мы обычно и брели в этот чертов сад, будь он неладен.
Старушка не обращала внимание на плохое настроение ребенка, его бурчание не трогало ее и совершенно не расстраивало, что меня очень удивляло. Я поднимал взгляд, как бы извиняясь за это бурчание, здоровался с ней, и мы продолжали движение.
Она что-то говорила нам вслед неразборчивое и надо же — буквально, как только мы скрывались из виду, ребенок вдруг становился улыбчивым, общительным, его вдруг накрывала волна хорошего настроения!
Как это возможно? — не раз спрашивал я себя, пока как-то раз возле угла дома не оглянулся.
Старушка смотрела нам вслед, ее морщинистое лицо было абсолютно молодым, будто бы она сбросила лет сорок. Она стояла и улыбалась. Теплое утреннее солнце пробивалось сквозь густые ветви тополей, подсвечивая ее тонкую, почти невесомую фигуру и легкий ветерок шевелил блестящие локоны — она словно вся была выткана из мерцающего света.
— Па-ап! Пойдем быстрее, хочу быстрее в садик на завтрак! — Игорь потянул меня за руку и видение исчезло, растаяло — но навсегда осталось в моей памяти.
***
Сирень срубили рано утром. Наверное, еще и четырех не было. Ночью весь аккуратный участок перед домом обнесли непроницаемым забором — под уплотнение. На месте нашего опрятного дворика вскоре должен был вырасти очередной небоскреб. Кусты сирени, радостно благоухающие ландыши, кусты маранды с жёлтыми цветками, ромашки, незабудки, ветреницы — потоптали и вырвали с клочьями, не уцелело даже карликовое деревце с плакучей кроной.
Кусок асфальта, оставшийся жителям, был устлан увядающими лепестками роз и пестрыми листьями бересклета.
— Пап, что это? Кто все это сделал? — спросил сын.
Я смотрел на чудовищный погром и не мог поверить своим глазам. От прежнего двора не осталось и следа.
На скамейке перед своим подъездом сидела маленькая съёжившаяся женщина — я едва узнал в ней старушку. Она чуть вздрагивала и издавала странные воющие звуки.
У края зеленого забора стоял дворник Саша. Заметив мой взгляд, он покачал головой и поспешил скрыться.
Я заметил человека, входящего приоткрытые ворота и нагнал его.
— Эй, — крикнул я. — Молодой человек!
Парень остановился и посмотрел на меня.
— Что?
— Нельзя было поаккуратнее ставить забор, раз уж вы пришли на эту территорию? Смотрите что вы наделали! — я показал на срубленные кусты и уничтоженные клумбы.
— Жителей предупреждали, что будет строительство дома, проходило общественное обсуждение. Если хотите, жалуйтесь, — он равнодушно пожал плечами и шагнул внутрь разворачивающейся стройки.
— Сирень могли бы и оставить, — крикнул я ему вслед.
— Новая вырастет, — бросил он через плечо.
За спиной раздались глухие рыдания.
— Пап, зачем они срубили все? Это же растения бабушки, она за ними ухаживала… — сказал сын.
Вдруг подул ветер и сотни красных лепестков зашевелились, зашумели и разом хлынули в открытые ворота, — будто бы обагрив кровью вторгшихся в чужие владения безумцев.
Мы едва дошли до сада. Сын капризничал, устраивал истерики, упарился и я. В конце концов я едва не сорвался. Сдал его воспитательнице и поспешил на работу в худшем расположении духа за последние пять лет.
Работа у них спорилась. Начали они задорно, наплевав на все протесты и возражения жильцов близлежащих домов. Четыре экскаватора рыли котлован день и ночь, несмотря на то, что работать после одиннадцати вечера запрещено.
Старушка перестала убирать двор, ее почти не было видно, но и Саша не спешил занять чужую территорию. Он лишь собирал крупный мусор, да и то, делал это так, чтобы не попадаться лишний раз на глаза.
Жильцы окрестных домов шептались, но вслух ничего не говорили. Кажется, они пришли к выводу, что стройка доконала старую женщину и она решила больше не притрагиваться к уборке и своим цветам и кустарникам.
Один раз я вышел на пробежку поздно вечером, даже почти ночью, и увидел ее в черном платье с длинными рукавами. На шее ее было какое-то ожерелье — оно мерцало, словно созвездие. Я не поверил своим глазам — я даже представить не мог, что старушка, которую я почти каждый день видел в старом бесформенной хламиде для уборки, может так по-царски одеваться.
Она куда-то быстро шла и… хотя я бегаю довольно быстро — нагнал ее только возле самого угла дома, а когда повернул и хотел к ней обратиться, оказалось, что улица передо мной пуста — ни единого человека, машины или хоть кого-то живого.
Я тряхнул головой, словно пытаясь освободиться от наваждения: никаких сомнений, это была та самая женщина, которую я как-то увидел в ореоле яркого утреннего света. Только в черном умопомрачительном платье и дорогом ожерелье, цены которого я и представить не мог.
Где-то в отдалении застучали каблуки — я бросился вслед, и… кажется в какой-то момент даже стал нагонять этот стук — так мне показалось, но ответом был лишь отдаленный смех — смех, морозом, прошедшим по моей коже.
На следующий день один из экскаваторов опрокинулся в котлован, мгновенно увяз в желтой жиже и затонул. Случилось все так быстро, что даже видавшие виды строители не успели ничего сделать.
Тут же примчалась какая-то инспекция, экскаватор вместе с человеком доставали три дня — при этом порвали три троса, одним из них зацепило еще двух человек: первому раздробило ногу, второй отделался глубокой царапиной на спине.
Происшествие списали на несоблюдение техники безопасности.
Позже я узнал, что после этого случая двое экскаваторщиков отказались работать на объекте, также через день уволился прораб, который прямо в бытовке потерял сознание — молодой парень, здоровый как бык, — тот самый мужчина, которого я повстречал в первое утро строительства.
Несмотря на сложности, стройка продолжилась.
— Мы построим этот дом, даже если придется все тут разворотить, — заявил новый прораб, мужчина лет пятидесяти, циничный и наглый. — Вы хоть представляете, для кого он строится?
Я не представлял, зато теперь почти каждый поздний вечер, переходящий в ночь слышал этот кристальный звонкий смех, пробирающий морозом все внутренности.
Я даже сходил на всякий случай в поликлинику к неврологу, сдал все анализы и проконсультировался у психиатра.
— Стресс может выражаться по-разному, — сказал мне доктор мягким голосом. — Вы, несомненно, в связи с этими событиями сильно переживаете. По сути, у вас отняли привычное место жизни, обитания, если хотите. А ведь это заложено в подкорке, в подсознании. Вот организм и сопротивляется, выдумывает защитные реакции. Смех — одна из них.
— Что же, по-вашему, я это… придумал?
— Не совсем, — голос доктора стал еще мягче, а я почувствовал себя реально сумасшедшим, отчего испугался еще сильнее. — Это ваше подсознание. Вы вот говорите, что бегаете. Правильно делаете. Таким образом, вы преобразуете негативную энергию в энергию движения, рассеиваете стресс. А эти… слуховые галлюцинации — пройдут. Просто не фиксируйтесь на них.
— Не фиксироваться?
— Именно.
***
Через три недели после начала стройки, когда уже приехал копер — сваебойная машина, начался дождик, переросший в шторм. Команда строителей укрылась в бытовках, а прораб, скрежеща зубами от злобы, что сроки вновь срываются, приказал начать забивать сваи прямо сейчас.
Порывом ветра снесло один из деревянных столбов, поддерживающих электропроводку, кабель оторвался и упал на лист металла, на котором стоял прораб. Яркая вспышка, оглушительный треск и резкий крик, утонувший в очередном разрыве молнии и грома.
Никто из строителей, да и вообще ни один человек не обратил внимание, как легонько качнулась занавеска на окне второго этажа дома, выходящего на стройку.
— Ты слышал? — спросил оператор сваебойный машины у молодого рабочего, когда все они, ожидая начальство, скорую и полицию, собрались в большой бытовке.
— Мне показалось…
— Молнией его шарахнуло, вот что было.
— Вроде там провод оборвало.
— А что слышал-то?
— Мне показалось, там кто-то смеялся.
— Просто ветер воет, — неуверенно объяснил понурый рабочий.
Все притихли. Грязные мокрые лица людей стали вдруг напряженными.
— Экскаватор, который начал копать котлован, затонул вместе с рабочим.
— Ага. И первый прораб тю-тю. А ему и тридцати не было.
Какой-то парень в оранжевой каске, не выдержав, закурил, но ему и слова никто не сказал.
— Я слышал, двоих порубило, когда вытаскивали тот экскаватор, только это скрывает начальство, чтобы не распугать народ.
— Порубило? Это был Марат Калоев из третьего отряда, я его знал. Сейчас на протезе. Так что не сказки.
— Что же это за херня, ребята? Что тут творится? — рабочие оглянулись на маленькое окошко, по которому струились потоки воды. Сквозь него было видно замершее в неестественной позе обугленное тело прораба.
Очередной разряд молнии ударил совсем рядом — так, что бытовка содрогнулась. Ее стены угрожающе затрещали.
— Да ну вас… я все! — в сердцах крикнул пожилой рабочий, натянул сверху большой пакет и вышел. Уже в дверях он добавил: — Приедет начальство, скажите, что Семенов заявление подаст в понедельник. Сами пусть работают.
Через минуту за ним потянулись и остальные.
Когда подъехала машина с начальством из строителей остались лишь несколько человек — да и то, только потому, что были они иногородними.
Три инспекции подряд исследовали стройку под микроскопом и в конце концов приняли решение законсервировать объект. Еще через полгода сняли забор. Исчезла и табличка о подрядчике и сроках завершения работ.
Зима пролетела как-то незаметно, котлован в конце концов тоже засыпали и грязь от него перестала наступать на наш двор.
Последний год я водил сына в садик — все той же дорогой, через тот же двор.
Весна уже вступила в свои права и все более неохотно Игорь тянулся за мной, словно предчувствуя скорые изменения в своей жизни.
Мы шли, занятые своими мыслями, как вдруг я услышал знакомый голос:
— Игоречек… Здравствуй, мой хороший, солнышко мое! Иди смелей, все у тебя будет хорошо!
Я поднял взгляд и увидел ее. Маленький кустик белой сирени распустился у ее ног. Она стояла рядом и улыбалась. Теплые лучи струились сквозь нее, и вся она была наполнена необъятным неизмеримым светом.
— Все будет хорошо, — повторил я тихо. — Все будет хорошо.
