Растерянно, не мигая, смотрела Маша на мужа, пытливо заглядывая в его чёрные глубокие глаза и с трудом понимала, что всё происходящее не сон.
– До чего же он красив, – вдруг подумалось некстати, – ни годы, ни беда не испортили его. Мельком взглянула на себя в зеркало – располневшая, постаревшая, голова вся седая. Вздрогнула и завыла в голос: «Васенька, что же ты наделал! Что натворил!»
Рот закрыла рукой, испугавшись собственного ора и, медленно, без сил, опустилась по стенке на пол.
– Как же жить теперь, бесстыдник? Как людям в глаза смотреть? Засмеют ведь! Ой, позорище… муж жене ребёнка нагулял, – усмехнулась презрительно, и опять в крик, – пёс блудливый! Кобель похотливый! Господи, и за что мне всё это? За что?
Понимала, сколь бесполезен крик, но сердце разрывалось от жгучей обиды и яростного гнева, и знала, что притихли за стеной соседи, подслушивая, но что уж теперь – кричи–не кричи – не скроешь, не утаишь. Вон он – ребёнок, изредка выглядывая, прячется за спиной отца. Орала, ревела, только ногами не топала, захлёбываясь от унижения, и не могла заставить себя взглянуть на безвинного дитя.
– Василий, что же ты творишь? Как же мы теперь жить будем? За что ты со мной так? Я ж своё уже отработала, дочь вырастила. Мечтала на старости лет отдохнуть, для себя пожить, а ты мне ребёнка приблудного подсовываешь! Смотрите, какой молодец – отец он, понимаешь ли!!! Кобель ты, а не отец! Да видеть я ни его, ни тебя не хочу! – уже не кричала – визжала, словно сбитая на дороге собака, – пока я дом берегла, ты в своей Москве развлекался… Да пошёл ты прочь с глаз моих долой! … Ирод проклятый!»
Василий молчал, зная, пока Маша не выплеснет всё своё наболевшее – её не остановить, и говорить что-либо бесполезно.
Маленький и худенький, смугленький, словно цыганёнок, трогательно-беспомощный в страхе, что нагнала своим рёвом незнакомая тётка, мальчонка лет пяти испуганно прижимался к Василию, крепко обняв его за ноги. Трогательно, как младенчик, зажал большие пальцы в кулачке, губки закусил, глаз поднять не смеет и только нервно вздрагивают длинные пушистые ресницы. Ему страшно.
– С цыганкой жил, что ли? – накричавшись, мельком, но всё-таки с интересом взглянула на ребёнка.
– Нет, с молдаванкой.
– А, – протянула, махнув рукой, – всё едино. Жены тебе что ли было мало?
Усмехнувшись, покачал головой: «Не мало, Маша, не мало: её вообще у меня не было, а то что тебе было надо, я высылал регулярно».
– Не передёргивай, не для себя, для детей, для семьи старалась, – закричала в ответ и осеклась, понимая, что произнесла полнейшую чушь. В чём было её старание? Выгнала на долгие годы на свою беду мужа на заработки… Да, она работала, но в своём доме жила, и ни разу поинтересовалась, как и чем живёт муж на чужбине.
– И я, Маша, старался…, как мог…
Навалилась смертельная усталость, хотелось лечь, закрыть глаза и забыть всё, но вдруг вспомнила, что в холодильнике пусто. Схватила сумочку, сунула босые ноги в резиновые сапоги и, на ходу надевая пальто, побежала в магазин.
Надо было подумать, остыть, смириться в конце концов. В ней боролись разные чувства, но она уже понимала, что примет мужа, а значит и его ребёнка. Кляла Василия, обзывала бранными словами, и постоянно повторяла: «Что же ты наделал!»
Остановилась, запыхавшись, оглянулась вокруг – красота на улице несказанная. Тихо, умиротворённо текла земная жизнь. В ярком свете уличных фонарей, медленно кружась, робко танцевали первые снежинки и мягким лёгким пухом застилали землю, а воздух был чист и неподвижен. Словно в белом бисере стояли деревья, скамейки и всё вокруг.
Боясь разрушить красоту, осторожно присела на край лавочки и как стёклышки в калейдоскопе, завертелись в голове воспоминания, что постоянно прерывались навязчивым вопросом: «За что мне, Господи, за что мне всё это?» И поднимала она взор к небу, словно хотела услышать ответ, но лишь задорно перемигивались далёкие таинственные звёзды и Маше казалось, что они, переливаясь, злорадствуют и насмехаются над ней.
– За что? – в очередной раз спросила, – Мы же так хорошо жили…
И вновь осеклась, а что хорошего было в их жизни за последние двенадцать лет? Почти «три войны» по сроку, провели они в разлуке… Двенадцать лет каждый жил своей жизнью, и с каждым годом между ними всё меньше оставалось общего. О разводе не думали и не говорили, казалось, что их всё устраивает. Встречались редко.
Нельзя сказать, что они совсем отвыкли друг от друга – каждый из них твёрдо продолжал верить, что у них по-прежнему семья, да только от семьи остался один лишь остов, в виде штампа в паспорте и прописки. Жила семья, не видя глаз, не слыша смеха. Не пили кофе по утрам и не смотрели вечерами фильмы. Не встречали рассвет и не провожали закаты. Забыли нежность рук друг друга, запах тела, всё забыли. Отчуждённость, недосказанность росла, а вместе с нею растерянность: понимали, что так жить нельзя, понимали да не решались, что-либо изменить. Вот судьба, возможно их жалея, и подкинула им сюрприз.
– Мы же так хорошо жили…
А хорошо они жили прежде, до того самого дня, как Вася остался без работы. В былые времена Маша гордилась мужем – не только красив, высок и строен, но ещё и главный инженер на заводе. Городок у них небольшой, жизнь каждого на виду, и она старалась быть соответствовать и быть лучше других, но – тщеславная – не могла смириться, что её уважаемый муж стал безработным. Подливали масло в огонь языкатые недобрые соседки.
– Ну твой-то работу нашёл, или дома на диване полёживает? – спрашивали, бывало, с ехидцей.
О, каким гневом раздражалась она дома! Кричала, как торговка на базаре! Плакала, прибедняясь, что скоро и есть дома будет нечего. Жаловалась, что одной ей не вытянуть две семьи. Дочь к тому времени замуж вышла, ребёночка ждала. Как не помочь, тем более молодые ещё студенты. Много и часто скандалила, подолгу не разговаривала и даже спать с мужем перестала, пренебрежительно бросив как-то, подушку на диван в гостиной. И куда вся прежняя любовь подевалась?
Вася вроде и не обижался, зная взрывной и слишком обидчивый характер жены, но всё больше молчал и замыкался в себе…
– Ожидал же он тогда работу на лесопилке, – вдруг ясно вспомнила Маша. Васю уважали и ценили, как работника, за порядочность, ответственность, опыт, а главное – он не пил, как основная масса районных мужиков... Да, наворочала она дел…
Заехал как-то вечером к ним домой хозяин лесопилки, дело у него к мужу было, как раз по работе, а она Васю уж давно в Москву спровадила. Оставшись одна быстро поняла, как тяжело без мужчины. Не старая ведь ещё – в самом соку, и… молодому гостю начала «глазки строить». Кровь вскипела от стыда, прогоняя холод, жаром стыда залило от макушки до пят…
Долгое время он, таясь, приезжал. Молодой, самоуверенный, и весь пропахший древесиной. Как же Маше нравились эти таинственные свидания! В своих развлечениях про Васю не только не думала-не вспоминала, заполняя пустоту дешёвыми суррогатными отношениями, но ещё и обвиняла в том, что он оставил её, красивую и молодую, одну.
С годами, постарев, она забыла об этом. Незначительные и в целом унизительные приключения канули в прошлое, не оставив, казалось бы, и следа. Да нет, вот всплыли и больно ударили.
Когда закрыли завод, и Вася остался без работы, переживал он крепко. Всегда первый, всегда правый, независимый, уверенный в себе и вдруг «никто». Для него завод был родным домом, и без работы он не мыслил жизни. Но вот случилось такое и растерянность, чувство вины, стыда в первое время выбили почву из-под ног. Постоянные скандалы только усугубляли ситуацию. Невероятным казалось ему, откуда у жены вдруг появилось столько злобы и нетерпимости к нему. Вроде в любви жили, часто, смеясь, повторяли: «В печали и радости, в богатстве и бедности…» Маша день начинала и заканчивала рассказами о высоких столичных заработках, кто и где сколько получает, и что приобрела та или иная семья…
«Допилила» и настал час, когда Вася с радостью уехал за полторы тысячи километров в Москву.
Устроился электромонтажником. Устанавливал и настраивал электрооборудование на огромных торговых площадях, высотных зданиях, складах и хранилищах. Работы в столице много, желающих её получить ещё больше. Приезжий рабочий не требовательный, на всё согласен, лишь бы заработать. Трудится народ, не ропщет и каждую копеечку экономит.
Продукты покупает просроченные за полцены – очень выгодно, в лучшем случае – торговая марка «Красная цена».
Пельмени «Тураковские», лапша «Ролтон» и «Доширак» … Живут бригадой в одной двушке-хрущёвке по четыре человека в комнате. Неудобно, зато дёшево. И всё, что заработает спешит домой отправить.
А говорят – мужик обмельчал... И Маша повторяла это…
Огрубел Вася. Лицо обветренное, в глубоких морщинах; руки жёсткие, мозолистые. Мужик мужиком. Работяга, одним словом, а Маше всё равно – лишь бы деньги присылал.
Время летело всё быстрее и не успевала она отсчитывать года. Внук подрастал. Дочка развелась и как бы они жили, если бы не Васины заработки.
Но казалось ей тогда, что прошла любовь, пропало уважение. Мужа считала неудачником, и даже радовалась его редким приездам, тайно мечтая о других.
Не долгие разлуки и длинные расстояния разделили их и растоптали любовь, а глупость, взращённая на нетерпимости, алчности, эгоизме, что поработила её, и превратила в вечно недовольную скандальную бабу.
Сейчас, вспоминая, поняла она это, как никогда, и увидела себя в столь неприглядном свете, что взвыла воем животным: «Какая же я дура! Первая трудность и тотчас забыла, как обещали друг другу: «В печали и радости, в богатстве и бедности…» Что за вожжа мне тогда под хвост ударила?»
И побежала со всех ног в магазин, испугавшись, что Вася не дождётся её и уедет. И уедет уже навсегда!
До чего же в этот час ей стало страшно его потерять! Неожиданно пришло понимание, что нет у неё и никогда не было никого ближе и роднее, кроме мужа и оставь он её сейчас – жизнь потеряет всякий смысл.
За свою жизнь и глупые поступки винился сейчас и Василий. Сидел, не раздевшись, на кухне, вспоминал и укорял себя, что не выдержал скандалов и истерик жены, не дождался работы на лесопилке, не сумел успокоить и «поставить вздорную жену на место». «Сбежал, как последний трус, в Москву, – горестно вздыхал он, – поплыл по течению, опустившись и растеряв себя на стройках. От темна до темна работа, сон в метро под стук колёс… Одно слово: «Бомж» – только с работой. За что такого любить? Какие уж такие великие деньги он ей высылал».
Запустил пятерню себе в волосы, застонав: «Ну и дурак!»
Вспомнил Настю. Встретил её на пятом году одинокой жизни. Потянулся к доброй душе, отогрелся сердцем и узнал, что такое подлинная любовь. Вот она полюбила его по-настоящему – ничего не требовала и не просила, но как бы хорошо ему с ней не было, сердце его всё равно оставалось дома, что за полторы тысячи километров. И жила в нём пусть скандальная и вечно недовольная, глубоко отдалившаяся и почти потерянная, но всё-таки родная жена.
«Тряпка, слабак, – бичевал себя, – что же я наделал!»
Настя была молода, смешлива и хороша собой. Девушки из Молдовы изящны, грациозны, ярко и чарующе красивы, а ещё темпераментны и горячи. Полюбила он Василия пылко, бескорыстно. «Ребёночка от тебя рожу, – говорила, любуясь им, – мальчик у нас получится замечательный».
И родила Мишку, а после погибла… Глупо так – отступилась на высоте… Она ведь рядом с Васей на стройке трудилась. Горевал он тогда крепко – щемящей безысходной тоской сковало сердце от потери, за столь раннюю нелепую смерть. Не хватало ему Настиного тепла. Не хватало любви её, радости, что несла она своим смехом задорным, никогда не унывая, и нестерпимо было жаль мальчонку.
Вначале его тётка растила, а у неё у самой трое без особого присмотра. После отдали какой-то малограмотной бабке. «Негоже так, – сумел, наконец-то, принять решение, – при живом отце единственный сын будет мытариться у бедных родственников». Забрал Мишутку и поехал домой навстречу новым скандалам, но с твёрдым намерением никогда больше не оставлять сына, чтобы там Маша не сказала. Не согласна – уедет.
Но не знал он и не догадывался, что Маша, напротив, не как женщина, а как мать, оценила поступок мужа: «С повинной головой вернулся, а дитятко не бросил».
Пока взрослые пытались разобраться в своём прошлом и принять настоящее, Миша, вконец измученный, не раздеваясь, уснул в коридоре на коврике, подложив под голову вязанную шапочку. Свернулся калачиком, словно маленький щеночек, и крепко спал.
Ахнула, вернувшись, Маша: «Что ж ты, отец, ребёнка на полу бросил?» Скинула сапоги с босых, окоченевших ног, протянула Василию пакеты с едой, и нежно взяла спящего мальчика на руки.
– Лёгонький-то какой, худенький, – сжалось сердце, – ещё не пожил, а уже сиротка. А на Васю-то как похож! Как похож – прям одно лицо…
Силой правильной мысли, задушила она колючую ревность и бережно, стараясь не разбудить малыша, сняла с него куртку, сапожки, уложила, заботливо накрыла. И долго сидела рядышком на полу на коленях, разглядывая ребёнка её мужа, но абсолютно чужого ей. «Вот ведь как жизнь закрутила, – сокрушалась, – от чего начали к тому и вернулись. Снова сидим у разбитого корыта, только теперь оба без работы да в придачу с малышом. Выгнала, неумная, мужа из дома на заработки и получила… приработок…».
До чего же она устала! Устала от одиночества и пустоты, бессонных ночей и тяжёлых мыслей, устала от любопытства и осуждения соседей. Проводила мужа, обрадовалась свободе, а оказалась в неволе, и с каждым прожитым днём врозь, эта неволя её всё больше пленила. До чего же она устала сегодня! Да и промёрзла, казалось, до костей. Вася сел рядом и потёр ладонью ей спину, несмело обнял. Вздрогнула и побежали мурашки от давно забытого прикосновения к телу крепких сильных мужских рук, а ещё – родных, но давным-давно забытых.
Они молчали, скрывая друг от друга слёзы. Слёзы покаяния и примирения, понимая, что виноваты оба. И каждый думал об одном и том же: кроватка нужна, игрушки, одежда и… вся жизнь теперь пойдёт совсем по-иному. Удивительно, но не было панического страха – они с этих пор не каждый сам по себе – они вместе, каждый день рядом и всё у них будет хорошо.
«Ёлку надо будет поставить, подарки купить… Врачу обязательно показать, – волновалась Маша, – кто его там лечил и… плевать хотела, кто и что подумает. Пусть в своих семьях разбираются». Она уже прекрасно понимала, что оставит мальчика в семье и только ему она должна быть благодарна, что муж вернулся домой. Верно уж говорят, что ни делается – всё к лучшему.
Горько усмехнулась и в голос запричитала: «Что же мы с тобой натворили, Вася? Что наделали? Какими же дураками оба были! Второго ребёнка родить боялись, перестройки испугавшись, а люди в войну рожали. Зачем ты в Москву поехал, скажи, зачем? Зачем меня глупую слушал? Столько лет жизни мы потеряли!» Прислонилась к плечу, он крепче обнял её. Плакала навзрыд Маша и разбудила ребёнка.
Малыш спросонья не понимает, где он и что происходит. С одного на другого испуганный настороженный взгляд переводит, а глазёнки тёмные, блестящие. Остановился на Маше, смотрит, кажется, прямо в душу, и вдруг спрашивает: «Ты теперь будешь моей мамой, да?»
Она часто и быстро закивала головой, мол, да. Сказать не могла, горло сжало от волнения. Миша перевёл взгляд на отца, ища поддержки. «Да, сынок, теперь это твоя мама навсегда».
Мальчонка сосредоточенно сдвинув бровки, взглянул на Машу и потянулся рукой к её лицу. Улыбнулся и ладошкой вытер на маминых глазах слёзы...
Автор: Людмила Колбасова
