Бабушка знала всех моих подруг. Каждую из них разок подержала за руку, потрепала по щеке.
Вообще-то она была слепая и никого из них не видела, но каким-то образом чувствовала, словно наблюдала, как Оля улыбается, как Мила плачет… И какого оттенка у нее волосы.
– Людмиле нужно купить пряжи меланжевой, рыжевато-розовой… Найдешь?
Меланж в 1990-е годы был редкостью. Куплю примерно одного качества разноцветных ниток и смотаю. Цвет всякий раз получался интересный, и подруги мои ждали бабушкиного подарка с нетерпением.
Сядет она в темноте и шепчет губами что-то, а руки проворно так работают. Три дня – и шарф готов. Шапочку вязала за день, а платки дней за пять.
Перед тем, как начать трудиться, бабушка звала меня и расспрашивала подробно про подругу, которой хотела обновку связать. Как у нее жизнь, какие неприятности, есть ли жених, кто родители. Я всегда думала, что она любопытна от того, что слепая. Не видит никого и живет в своем мире, где моя приятельница Милка не болтается с сигаретой в зубах мимо злачных мест в поисках знакомств, а, надев перчатки, ходит в розово-ржавом шарфе и шапке по скверу с толстенной книгой в руках, садится с ней на кованую скамейку и, глядя вдаль, открывает наугад пожелтевшие страницы.
Я вводила бабушку в заблуждение, поддерживая ее желание видеть моих подруг девушками из приличных семей. Троечница Оля с неблагополучного жилмассива представала губернаторской стипендиаткой и отличницей; Милка, ведущая рискованно свободный образ жизни и недавно оставшаяся на осень, оказывалась невестой Миши – отличника, в которого и на самом деле была безнадежно влюблена. Сусанна, тихая и скромная дурнушка, которую, зная о ее чувствах, лениво травил наш красавец – молодой педагог по термеху, превращалась в его возлюбленную.
Я никогда не знала наверняка, понимает ли бабушка мои рассказы. Она молча кивала в ответ, тихонечко сглатывала слюну, жевала губами, перебирая пальцами кисти на покрывале своего дивана. Я, бывает, увлекусь, напридумываю с три короба, подниму глаза на бабушку, а она смотрит на меня в упор, словно что-то видит. Всякий раз не по себе мне станет. Сверну наш разговор и убегу – к моим Милке да Ольге в общежитие.
Я напридумываю с три короба, подниму глаза – а бабушка смотрит на меня в упор, словно что-то видит
Мы с бабушкой оказались вдвоем при очень печальных обстоятельствах. Мама с папой развелись, мама оставила меня бабушке и поехала в Ленинград – «сменить декорации», как она выразилась. С тех пор мы ее не видели. Объявили в розыск, но без особого эффекта. Как в лету канула.
Папа, прежде маминого исчезновения, женился и мигрировал. За все время с моих 13 лет ни разу на связь не вышел.
Бабушка приговаривала, что меня зовут Зоя, а это значит «жизнь». И что будем мы потихоньку жить – и все наладится; ходила в храм, меня водила… Но в 15 лет я сама решила, что церковь – не для меня. Вскоре и бабушка ослепла и села на свой диван. Я поступила в строительную академию, благо еще при родителях много занималась рисованием и получила диплом городской художественной школы.
Первой бабушка вручила подарок Милке.
Шла как-то Мила вдоль кованой оградки, навернув на себя новый бледно-розовый с рыжими подпалинами шарф, и слушала, как шепчет вокруг весна. Сквер становился в полдень прозрачным и бело-синим. Плакали высокие сугробы, бежали настойчивые ручьи, кричали птицы. Обычный Милкин утренний рацион – кофе и сигарета – сейчас почему-то мешали девушке свободно дышать: словно что-то давило на диафрагму. Появилось неясное, но стойкое ощущение, что ее дыхание с нотками никотина «пачкает» чистый весенний солоноватый воздух. Мила остановилась, вытащила из сумки мягкую пачку, повертела ее в руках… и, прицелившись, отправила в урну.
– Зоя, представь, а я курить бросила!
Милка бежит рядом со мной, то и дело поправляя сползающий с плеча розово-терракотовый шарф.
– Не может быть?! И давно?
– Неделю уже. И не тянет. В один миг опротивело все… Только оттенок запаха сигарет почую – и все, спазм горло сжимает. Чудеса какие-то… бросала три года и не могла, а тут в один момент решилась.
Получила в подарок свою шапочку цвета морской волны и Сусанна. Надела, прошлась в ней до универсама – и угодила под колеса какого-то горе-автомобилиста. Петр Ильич – наш молодой преподаватель по теоретической механике, – как узнал, что Сусанка с переломами ребер и сотрясением мозга в больнице лежит, потерял покой, с цветами прибежал к ней под окна и стоял там, серьезный и бледный, ожидая, пока та, держась рукой за бок, доковыляет до окошка… Сусанна потом расскажет нам, как они смотрели друг на друга через грязные весенние стекла больничного коридора, боясь мигать, едва дыша… И какое это было невероятное счастье. Без слов.
У бабушки был день рождения. Пару недель накануне она себя очень плохо чувствовала, не ела и с утра попросила пригласить священника. Пожилой отец Борис долго беседовал с ней, исповедовал, причастил и соборовал. Несмотря на свои нынешние убеждения, я привычно, как в детстве, подошла к нему под благословение. Батюшка взглянул на меня сквозь толстые стекла очков с жалостью и сочувствием. Быстро благословил и вдруг потрепал по голове. В носу защипало, я отвернулась.
Странное чувство, когда встречаешься взглядом с глазами незрячего человека… который внимательно на тебя смотрит. Бабушка сидела, по обыкновению, на низком своем диванчике, скрестив ноги. Ее облик излучал быстрое и умное внимание, она словно пила с моего лица, наконец восполняя длительную жажду. Так продолжалось несколько мгновений, после чего рука ее дернулась, голова откинулась, из груди вырвался продолжительный вздох. Бабушка умерла.
Это было бабушкино завещание: «Зоя, вяжи свою жизнь с молитвой, и все получится»
Разбирая ее вещи, я наткнулась на чудесный меланжевый платок, который бабуля связала из остатков ниток. Он получился мозаичным, ни на что не похожим, словно передо мной лежала обретенная древняя фреска. Сочетая нитки вслепую, бабушка достигла совершенно вангоговских гармоний: все времена года сошлись здесь в медленном и прекрасном танце.
К углу платка на булавке был пришпилен небольшой кусочек бумаги. Развернув его, я обнаружила написанную бабушкиной слепой рукой «схему вязания»:
«Пять петель для “Богородице Дево, радуйся” и четыре – для Иисусовой молитвы. Если в одном ряду сто петель, то за семь с половиной рядов прочитывается полное Богородичное правило…»
И самое главное завещание, написанное прыгающими, неровными, едва читаемыми буквами: «Зоя, вяжи свою жизнь с молитвой, и все получится».
И я вяжу… строго по схеме, и столько раз применила ее, что… видишь, бабушка, мне по плечу любой меланж… даже с закрытыми глазами!
Автор: Анна Ромашко
