В этом приюте работали и волонтёрили бабы. Именно так называла их бывшая завуч средней школы и преподаватель русского языка и литературы. Так и говорила:
— Эй! Бабы! А, ну. Пошли работать.
И бабы шли. А состояла эта развесёлая компашка из людей, повидавших кое-что на этом свете.
Две дамы ранее подрабатывали женщинами лёгкого поведения. Ну, очень лёгкого. Легчайшего, можно сказать. Одна растратчица из известного банка, скрывалась под чужой фамилией. Ещё две ранее работали на заводе, а нынче сидели на рынке, продавая, одна — мясо, другая — рыбу. Бывшая медсестра, отчисленная из медперсонала навсегда за продажу неких препаратов, была шестой. Ну и, как я уже говорил, училка русского языка.
И самая интересная – Манька.
Манька в молодом возрасте была мастером спорта по толканию ядра. И была очень заинтересована в приближающихся Олимпийских играх. Что не случилось. Поскольку, трое мужиков в состоянии сильного подпития решили, что она будет лёгкой добычей, и выразили сильную заинтересованность в её прелестях. Она их и толкнула. Как ядро. Несколько раз. Один остался жив. Но стал инвалидом.
И Манька получила свою пятнашку и отмотала всё, как и полагается. Поэтому, среди баб она получила кличку Манька-сиделка.
Ну, сами понимаете. Коллектив душевный — дальше некуда, и всегда готовый. На что? На единственное – вцепиться в горло тому, кто их котиков или собачек обидит. А было их тридцать. Двадцать котов и десять собачек. Больше содержать не могли. Денег и места не было.
Денег не было, собственно говоря, и на этих. Поэтому, часть своей зарплаты удалые бабы тратили на несчастных и постоянно голодных питомцев питомника, да на ветеринара.
Манька-сиделка однажды, совершенно отчаявшись от необходимости крутиться и экономить на всём, чтобы купить корма, лекарства и чинить разваливающиеся клетки и стены ветхого здания, предложила:
— Бабы, — сказала Манька-сиделка, — а вот чего. Я предлагаю написать плакаты и выйти на центральную улицу просить народ, чтобы денег дали.
— Попрошайничать нехорошо, — заметила бывшая завуч средней школы.
Все остальные с ней согласились.
— И совсем не попрошайничать мы идём, а на святое дело, — объясняла Манька. — Мы ведь не для себя, а вот для них, — и она показала на толпу собачек и котов, смотревших на женщин глазами, полными надежды.
— Мы даём людям возможность искупить грехи своим подаянием, а значит, совершаем благородное дело. Божеское, можно сказать. Бабы! Ну нет у нас другого выхода! Или пойдём просить денег, или им всем жрать скоро нечего будет...
Бывшая завуч тяжело вздохнула и, опустив руки, села на стул. Бабы согласились. Теперь каждый день после обеда они собирались и шли на центральную площадь, где стояли под плакатами с изображением приюта и протягивали вперёд правую руку.
“Бога ради! Подайте от щедрот ваших. Не для себя просим. Бог в том свидетель. На пропитание несчастных котов и собак. На вашу милость и щедрость уповаем. Ибо больше надеяться не на кого”.
Люди останавливались и смотрели на маленькую толпу женщин с протянутыми руками. Можете мне не верить, дамы и господа, но подавали. Кто сколько мог. Кто сколько мог оторвать от себя. Ибо, по этим улицам миллионеры не ходят, и у каждого было своё.
И приносили. Приносили в приют мелочь и бумажки. Кто приносил корм, а кто ненужные лекарства. Бабы не отчаивались. Ибо нельзя им было никак отчаиваться. Потому что, на них смотрели тридцать пар голодных глаз.
Самыми голодным был большой серый кот, которого Манька-сиделка называла – Лишайно-ободрАтый. Завуч морщилась, но молчала. Прошу прощения – бывшая завуч.
Кот этот был знаменит. Во-первых, обладал невероятной способностью открывать клетку. Поэтому его, в конце концов, переставали закрывать, и он единственный свободно разгуливал по всему приюту.
Во-вторых, Лишайно-ободрАтый действительно раньше болел лишаем. По всему телу. И попал в приют страшно ободранным, а Манька...
Да чтоб она мне была жива-здорова до ста двадцати! Выходила его. И он теперь шлялся за ней по всему дому, не отставая ни на шаг. Чем очень злил её и раздражал:
— Я тебя, ох, отдеру, прям почём свет стоИт! Перестань за мной шляться. Ишь, ухажёр лишайный.
Бабы смеялись и шутили:
— Манька, а Манька! Ты никак себе мужика завела наконец-то. КрасавЕц!
А завуч морщилась и говорила:
— Мария. Вот сколько раз говорила тебе. Правильно говорить – НА чём свет стоит.
— А я что сказала? Я так и сказала, — отвечала Манька-сиделка, — почём свет стоИт.
Завуч тяжело вздыхала и, подойдя к Маньке, целовала её в самую макушку:
— Иди уж, работай. Нечего тут языками болтать, — говорила она Маньке.
Денег теперь было побольше. Даже хватало на еду и лекарства для собак и кошек. Иногда урывали для обеда вечером, и тогда Манька, доставала откуда-то крепкий самогон и бабы, закусив и раздав всё, что осталось, собакам и котам, сидевшим рядом, затягивали песни.
Ну, так вот.
Когда женщины уходили с плакатами на центральную площадь просить милостыню, кот Лишайно-ободрАтый тянул Маньку за штанины назад. И Манька материла его люто. Обещала проборцию и ушедрание, но серый худой кот нисколько её не боялся. Он отбегал всё время в один угол двора, выделенного приюту, и копал там.
Всем видом показывая Маньке, что её дело именно тут. Бабы смеялись.
— Единственный мужик у тебя, Манька, и тот предлагает только в земле поковыряться.
Манька огрызалась и сердилась на кота, но тот…
Упрямо тащил и тащил её. Пока однажды, устав бороться с ним и желая продемонстрировать упрямому животному, что он совершенно напрасно гребёт землю, она взяла лопату.
Может, дело так и кончилось бы ничем. Если бы все остальные бабы не стали над ней, как всегда, подшучивать:
— Манька! А, Манька. Ты что, серьёзно коту веришь? Да мало ли, что он там копает. Ну, ей Богу.
Манька-сиделка посмотрела на стаю своих подружек и ответила:
— А не пошли бы вы все… Если и есть кому верить, так вот этому коту. Он мне не соврёт.
Сказано — сделано. Манька уже давно сама жалела, что ввязалась в это безнадёжное предприятие. Но делать было нечего. Взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Руки были сорваны. Сперва мозоли, потом кровавые мозоли, потом облезшая кожа. Ладони она обмотала кусками снятой майки. Манька не привыкла жаловаться на жизнь. Кто угодно, но только не она.
Сперва яма глубиной в полметра, потом в метр, потом в полтора. Поздно вечером вся женская компашка подошла и стала уговаривать Маньку бросить всё это. Им было жаль свою подружку. Но вечером, когда уже зажглись звёзды…
Когда небо озарилось миллионами ярких фонариков на небе и желтой Луной, глубина ямы достигла двух метров. Рук Манька не чувствовала. И единственным, кто ей помогал, был Лишайно-ободрАтый.
Он отчаянно грёб землю, мешая Маньке и всё время попадаясь ей под руки. Может быть, именно из-за него она и не бросила это странное занятие.
Время от времени она оставляла работу и брала на руки серого, большого, худого как щепка кота, и её руки переставали болеть. И она снова копала.
И когда подружки решили плюнуть на всё и разойтись, со дна глубокой ямы раздался сдавленный крик. Женщины бросились туда и, протянув вниз руки, вытащили Маньку с котом на руках.
Манька заикалась и показывала рукой вниз. Глаза её были расширены.
— Там… Там, там! — кричала она. — Там, есть.
— Что? Что там есть? — спросила её бывшая завуч.
А потом, посмотрев на руки Маньки, обмотанные кусками майки, и её совершенно безумные и расширенные глаза, ни слова больше не говоря, спрыгнула в яму.
Оттуда донёсся глухой стук. Все остальные бабы прыгнули вслед за ней. Они стояли на крышке большого сундука.
Руками, лопатой и кусками палок они стали расширять во все сторону яму и углублять её.
Под самое утро. Когда противный, липкий туман, окутал всё вокруг, и прохлада заставляла прохожих кутаться в плащи, на дне ямы…
На дне ямы, раздетые по пояс восемь подруг тяжело дышали, и от них валил тяжёлый горячий пар. Общими усилиями, при помощи толстых верёвок и двух машин, им удалось поднять на поверхность огромный, старинный сундук.
Трясущимися руками бывшая завуч открыла его, просто сорвав старый, рассыпавшийся от времени замок.
Вся компания вскрикнула сдавленно. Сундук был доверху заполнен старинными монетами, серебряными кубками и прочей дорогой утварью.
Двадцать пять процентов, полученные от государства, были огромными деньгами. Дамы поделили их поровну. Но не разошлись. Они так и остались подругами, привыкшими быть нищими и вечно озабоченными женщинами. Подругами, которые не бросают друг друга в беде, а самое главное — в радости.
На месте старой развалюхи, бывшей некогда самым бедным приютом на свете, теперь большое двухэтажное здание. И работают в нём, можете мне, конечно, не поверить, всё те же самые восемь баб. Как их и называет бывшая училка и бывший завуч. И одна из них…
Манька-сиделка. А теперь, Марья Дмитриевна. Владелица сети кофеен и очень привлекательная со всех сторон и во всех смыслах женщина. Да, кстати.
Она теперь приходит с мужчиной. Отпетым «ботаником». Кандидатом технических наук. Альпинистом и бардом. Очень интеллигентным человеком, который без вилки и ножа за стол и сесть не может. Ну, так вот...
Он души не чает в своей Манечке – лапочке-рыбочке. А Манька-сиделка, притворно от него отмахивается и обещает устроить ему – почём свет стоИт. А он целует её в щечку и гладит очередного кота или собаку, и дома у них…
Уже догадались, дамы и господа? Ну, правильно!
Лишайно-ободрАтый, которого теперь зовут Курдик.
Курдик вальяжный, толстый и ленивый. Манька носит его на руках и просит Бога только об одном — чтобы этот кот жил как можно дольше.
А кроме того, ещё два кота, две собаки, попугай и рыбки. Ботаник, кандидат технических наук, счастлив. Манька даже не верит до сих пор во всё это и боится, что однажды всё исчезнет.
Все остальные тоже купили себе квартиры и хорошие машины. И денег им хватает на всё, и ещё остаётся на то, чтобы каждый год они все вместе ездили за рубеж. И каждый раз в другую страну.
А дальше?
Не знаю. Дальше будет новое приключение. Ведь они никогда не кончаются. Потому что, пока бездомные коты и собаки бегают по нашим улицам, такие Маньки, завучи и прочие дамы, всегда будут нужны этому миру. Без них — никак.
Потому что, на них мир этот держится.
Чтоб они все были мне живы здоровы.
Да и мы с вами.
Автор: Олег Бондаренко
