Надя не знала, как очутилась в Чусовой, на Урале. Она только помнила, что они с мамой всегда куда-то переезжали, какое-то время жили в Узбекистане. Надя ходила там в школу, она даже помнила с детских лет стихотворение на узбекском языке о празднике Первомая.
Гудок кычкырды, Ичке чакырды, Туриндей от Май...
Гудит гудок, Пора вставать, Наступает праздник Май...
Потом недолго жили в Сибири, наконец – на Урале, где снимали комнатку у старушки в небольшом домике, на станции Чусовая. Оттуда маму увезли в клинику в Москве, а Надя осталась жить с бабулей, как она её называла, на её половине дома. С другой стороны домика раньше жил сын этой бабушки, потом он умер, остались невестка с внучкой, Любашей, ровесницей Нади.
Бабушка была старенькой, сухонькой, у неё болели ноги. А спина была так изогнута, что казалось, будто старушка ищет что-то на земле. Когда забрали маму, Надя ещё училась в школе, она не могла платить за квартиру, но бабуля её не прогнала. Надя помогала ей стирать, варила, приносила продукты. Так и жили.
Потом старушка совсем ослабела, слегла, она не поднималась почти неделю. Однажды подозвала к себе Надю и шёпотом рассказала ей, что её мама добивалась правды, хотела, чтобы освободили мужа, Надиного отца. Она всё писала Сталину, куда-то в органы, ездила, искала, добивалась.
«А его, наверное, и живого уже нет», — тихонько сказала старушка. — «А тебя, сироту, жалко. Я тебя прописала, чтобы ты осталась в этих комнатах. Живи. А я скоро умру. Мамы твоей уже нет... Да, деточка, такая жизнь нелёгкая...»
После смерти хозяйки, Надя осталась на её половине дома, она дружила с Любашей. Вскоре девушка окончила школу, но тут началась война. Новые заботы, хлопоты по дому. Надя стала работать учётчицей в артели. Время было нелёгким и там, в глубоком тылу. К ним, на Урал, потянулись эшелоны с беженцами, потом с разбитой техникой, с ранеными. Однажды собрал односельчан председатель сельхозартели, просил людей брать к себе семьи эвакуированных, которые скоро должны были прибыть на их станцию.
«Идёт война», — говорил он, — «люди натерпелись, еле вырвались от фашистов. Надо помочь им выжить. Мужья, отцы, сыновья их на фронте, к нам сюда прибывают в основном женщины, дети, старики. Будем помогать, устраивать на работу тех, кто может работать, обеспечим людей пайками, а вот с жильём без вас не обойтись. Прошу выйти к поезду сегодня в 19 часов».
Надя тоже решила пойти встречать состав, может быть, небольшую семью и она смогла бы приютить. «Меня саму-то приютили», — думала девушка...
Поезд прибыл с опозданием, ожидающие промёрзли, но вот раздался гудок, и пыхтящий состав, светя прожектором, затормозил. Из вагонов выходили женщины, дети, старики. Слышался плач.
Быстро стемнело, но встречающие захватили с собой фонарики. Они подхватывали чемоданы, узлы, разбирали людей, кто-то прощается, из окон махали руками. Остановка была короткой, а Надя так и не успела никого пригласить. Семьи были большими, по двое, трое детей в каждой. Потом она оглянулась и вдруг увидела, что со ступенек вагона пытается сойти ребёнок, он держался за верхнюю перекладинку, а ногой старался нащупать следующую ступеньку, и не мог этого сделать. У Нади так и упало сердце, она подбежала, схватила малыша, закричала перед открытой дверью вагона:
— Чей ребёнок? — Появилась проводница со свёрнутым флажком.
— Ты что, Миша, решил тут сойти? — наклонилась она к мальчику. Ребёнок уже обнял Надю за шею, он закивал головой. В это время раздался гудок.
— А где же его родители? — кричала Надя, стараясь, чтобы хоть кто-то услыхал её.
Проводница между тем опустила площадочку над ступеньками, но успела сказать: «Он один ехал, в кармане у него записка». Надежда догнала ушедших вперёд беженцев, она так и держала ребёнка на руках.
— Вы не знаете, почему этот мальчик ехал один? — спросила она женщину.
— Знаю, конечно, это наш Миша, талисман, его в наш вагон прямо в окошко подали на одной из станций на Украине. Бабушка так за него просила: Его Бог спас, говорила, он и вас спасёт, все живыми доедете. Кто знает, может быть, это и оказалось правдой. Нас бомбили в пути, в других вагонах и убитые, и раненые были, а наш вагон ни разу не покалечило. Там у мальчика в кармашке — записка, прочитаете, всё поймёте, девушка. Берите его, он вам принесёт счастье.
Надя дотащила до дому мальчика на руках, хотя он мог бы и сам идти, но у него с ног всё время сваливались большие ботинки.
— Ну, вот мы и пришли, это наш дом. Тебя Мишей зовут?
— Да, Миша, — тихонько сказал малыш. — А это дача? — спросил он потом.
— Что ты? Я тут живу, и ты будешь жить, пока тебя не найдут твои родные. Хорошо?
Надя помогла мальчику снять влажное пальтишко, посадила его к столу.
— Какие холодные ручки! Видно, сыро в дороге было, раз ты так промёрз. Не заболел бы! Вот я сейчас воду согрею, искупаю тебя. А пока возьми картошечку.
На столе, в тарелке, накрытой полотенцем, стояла картошка, сваренная в мундирах. Надя очистила пару картофелин, поставила соль.
— Ешь, я ещё очищу, если захочешь.
Но ребёнок съел только то, что Надя дала, и девушка увидела, что головка его клонится. Так она и не успела искупать мальчика. Тогда Надежда сняла с его ног ботинки, ножки холодные, красные. Надя занесла тазик, налила воды из чайника, помыла мальчику ноги, натянула на них свои тёплые вязаные носки и уложила гостя в кровать.
Для верности ещё накрыла ребёнка тулупом. Потом она прикрутила лампу и побежала на другую половину дома, к Любаше.
— Иди скорее ко мне! — зашептала она.
Подруга — за ней. Зашла. Надя подвела её к кровати.
— Ой, мальчик! Какой красивый. Кудрявый. Откуда он у тебя? С поезда?
— Подожди, сейчас всё узнаем, я и забыла, что у него в кармане пальто записка, а там должно быть написано, кто он и откуда. Раскрыли карман, Надя прочитала:
«Люди добрые! Кто спасёт этого мальчика, тот сам спасётся. Прошу вас, помогите. Мальчика зовут Миша. Они с мамой и сестричками — пять человек детей — каждый год снимали у меня дачу. Две комнатки в моём доме, в Буче, под Киевом. Потом немец стал наступать, они хотели уехать, но попали под бомбёжку. Мать, Рива, девочки тоже, все до единой, погибли. Мальчика привели ко мне. Все знали, что это мои дачники. С той машины людей много побито, всех разбросало. А этот, Мишенька, цел остался. Отец его — Соломон, его призвали на фронт. А семья не успела уехать... Мальчик молчит, я не вспомню их фамилии. Я плохо пишу, простите меня, люди. Если успею, посажу ребёнка в поезд, чтобы увезли его в тыл.
Хозяйка — Вера, из Бучи, под Киевом».
Надя посмотрела на Любу расширенными от ужаса глазами.
— Господи, что же это такое! Бедный ребёнок. Ироды проклятые! — шептала Люба, смахивая слёзы.
-Две картошечки съел. Хотела его искупать, да не успела, смотрю, засыпает.
— Дай, взгляну ещё раз. — Люба подошла к кровати, — хорошенький, только бледный. Какое горе! Ты, Надь, его насовсем взяла?
— Да, откуда ж я знаю! Вдруг отец его найдёт, когда война эта проклятая закончится... Только, кажется мне, что это надолго. По секрету тебе скажу, это, по-моему, затянется года на два. Видишь, сколько людей к нам едет. Значит, они наступают, всё ближе и ближе к Уралу. А? Ты как думаешь?
— Ну, до нас им не дойти, а вообще-то кто знает, может быть, ты и права, хоть нам говорят, что победа близка...
— Я этого малыша не брошу. Ты же знаешь, что я с пятнадцати лет живу одна. Я понимаю, каково ему, да ещё такому маленькому. Сколько же он натерпелся?! Устал, спит. Кто знает, как долго они ехали в поезде. Замёрз, бедный...
Завтра пойду с ним в сельсовет, запишу, оставлю его имя, фамилию, а вдруг найдут его родные.
— А как его фамилия?
— Сказали люди — Талисман Миша. А ещё говорила женщина, что он счастье приносит.
— Чудно. И фамилия такая... Хотя у нас ведь есть работник — Кошман.
— Знаю, — подтвердила Надя, — я же учётчица в артели, всех знаю. Кошман Вениамин. А этот вот — Талисман Михаил. Бывает. Надо ему ботиночки купить, эти сваливаются с ножек, большие. А ещё кровать нужна...
— Послушай, Надя, а где ты сегодня спать будешь? Может, к нам пойдёшь?
— Что ты? Как же его одного оставить в первый день в чужом доме! На полу себе постелю, ничего страшного.
— Подожди, я что-то придумала, — сказала Люба и побежала к себе. Скоро она вернулась, протянула Надежде деньги.
— Бери, бери без всяких возражений! Это мои личные деньги. Тебе его обуть, одеть надо. Прокормить опять же. Ты что думаешь, это только твоя забота? Все будут помогать!
— Ну, спасибо тебе, я как-то даже не сообразила ещё, что делать. Утром Надя покормила мальчика, пошли вместе в сельсовет. Мише казалось, что он до сих пор всё ещё едет. Но постепенно стал оглядываться, рассматривать окружающее. Было туманно и очень тихо, как показалось мальчику.
Зашли к председателю сельхозартели, Надежда показана записку. Председатель прочитал и только зубами заскрипел.
— Анна Владимировна, — позвал он секретаршу из соседнего кабинета, — принесите нашу книгу учёта беженцев. Женщина вернулась с книгой и сделала запись:
«Талисман Михаил Соломонович, приблизительно 4 лет, приехал из Киева. Мать и другие дети погибли. Отец призван на фронт. Приняла Надежда Красильникова. Июль 1941 года».
Вот так и появилась у Миши из Киева фамилия Талисман. Надя в тот же день купила мальчику новые ботинки. А вечером к дому Надежды на телеге привезли два стула и разборную кровать с сеткой — председатель послал, а ещё — мешочек муки.
— Сказал Иван Николаевич, председатель наш, что будут тебе, Надежда, помогать. В первый день ей разрешили не работать. Потом какое-то время Надя брала с собой мальчика в контору, а вскоре приезжие организовали что-то вроде детского сада. Дежурили родители детей по очереди. А помещение выделил председатель в бывшем клубе. Миша привык к новому месту, а Надя часто задумывалась, хотелось узнать, а помнит ли он хоть что-то из прошлого, но она никогда не спрашивала мальчика, боясь растревожить его. Только один раз, она открыла погреб, чтобы поставить мешочек картошки, который передал Иван Николаевич, и вдруг увидела, что Миша как-то изменился в лице.
— Я не хочу туда, — глухо сказал он.
— Что ты? Кто же тебя туда станет посылать? Я картошку поставлю и всё.
— А меня одна тётя прятала там днём, а ночью выпускала. Там холодно, и я боялся мышей, — задумчиво сказал мальчик.
— Не бойся, милый, это всё давно прошло. Та тётя тебя спасала, хотела, чтобы ты остался живым.
Миша потом долго молчал. Он вообще был тихоней. Надю стал называть мамой, хотя ей было всего девятнадцать лет...
Так Надежда с мальчиком и пережила военное лихолетье, теперь она уже с тревогой и напряжением ждала наступления победы. Она не представляла себе, что этого милого ребёнка у неё кто-то может забрать. Шло время, и Надя почти успокоилась, потому что был уже сорок седьмой год. После окончания войны прошло целых два года, Миша ходил теперь в третий класс местной школы. Вместе с ребятами бегал в кино, где под открытым небом на заборе была натянута простыня. Дети сидели на деревянных лавках, а то и просто на земле, они пронзительно свистели, когда рвалась лента, и на экране вспыхивали пятиконечные звёзды.
Ребята дружили с Мишей, когда он появлялся в кино, его всегда встречали весёлыми криками:
— Талисман, давай сюда! — и отодвигались, освобождая ему местечко.
***
А Соломон выжил в мясорубке войны, вернулся в пустой дом. Он слышал, конечно, о расстрелах евреев на Украине, но надеялся найти хоть кого-нибудь из родных живыми. Расстался он с семьей в Буче, куда отвозил Риву с детьми каждый год на дачу, к бабе Вере, как её привыкли называть.
Там они снимали две комнатки в маленьком доме, вокруг был лес, дети всегда поправлялись за лето, бегали, собирали грибы, Рива варила варенье... Как давно это было!
Соломон поехал в Бучу в первую очередь. Там он и узнал, что машина с людьми, собранными для эвакуации, попала под бомбёжку, но их дачная хозяйка уверила его, что сын, Миша, живой, она рассказала, как прятала мальчика, потом перевезла в другое село к родне, и, наконец, его удалось посадить на поезд. Это был последний состав, который прорвался на Урал. Хоть и бомбили уже города, но женщина уверяла отца, что мальчик должен быть жив.
«Я и записочку ему в карман всунула, написала, как умела, что отец на фронте. Он потерялся, малыш твой, он даже не знает, что и мама и сестрички погибли. Испугался. И всё молчком. Мы отдали его в поезд людям прямо в окно, там такая давка была, люди и своих детей не видели толком. Все хотели успеть уехать. Прости Господи, и на крышах — люди, и на буферах... Горе горькое. Мы за твоего сына просили и пассажиров этих, и Бога. Ищи, добрый человек, пусть тебе твой Бог поможет! А я думаю, что мальчик жив. На Урал поехал состав, там надо искать, только фамилию я не знала. Написала, кто отец, мать, его имя. Прости, если, что не так. А Ривочка твоя и дети — все люди вместе, кто погиб в тот день, схоронены в общей могиле. Я покажу тебе, где это. Там примета есть. Надо жить. Ищи своего мальчика, Соломон!»
Вернулся живым... Казалось — победа, новая счастливая жизнь, а тут вокруг чужие люди, даже в квартире Соломона. Ему разрешили занять лишь одну комнату. Так и сказали: «Что же вы будете один делать в трёхкомнатной квартире, раз нет вашей семьи?» С тех пор несчастный отец стал странником. Он запер двери своей комнатки, взял котомку и отправился в путь длиной почти в два года. Соломон сходил с поезда на каждой большой станции, разыскивал людей, оставшихся в этих краях со времён эвакуации, расспрашивал всех, не появлялся ли мальчик, не сходил ли ребёнок с поезда, но безуспешно.
Он подрабатывал, чем придется: то вагоны разгружал, то дрова пилил людям. Наконец-то, Господин Случай сдался, пораженный его упорством. В большом селе Верещагино он нашёл семью, оставшуюся там на постоянное жительство. Женщина, как оказалось, ехала с его сыном в одном вагоне, она рассказала, что мальчика называли талисманом, что она его хорошо помнит, что Миша сам сошёл со ступенек вагона на станции Чусовая. Там его взяла девушка.
— Мы видели, как она подхватила его. Люди встречали беженцев, светили фонариками, было уже темно, а Ваш сынок решил вдруг сойти. Никто сразу не успел сообразить. Потом молодая девушка, которая взяла его на руки, кричала: «Чей ребёнок?» Ей проводница объяснила всё, что у него в кармане записка, и что он ехал один... Мы его подкармливали в дороге, жалели. У него все погибли — и мать и сестры.
— Там были девочки, мои дочери, — Соломон показал старенькую фотографию, которая прошла с ним по дорогам войны весь долгий кровавый путь.
— Господи, — вздохнула женщина, — как это всё выдержать! Мужайтесь! Всё же ваш сын жив, уже совсем близко, в Чусовой, если не увезли куда-то, конечно...
Соломон отказался переночевать в семье добрых людей, он спешил, и на попутной машине добрался до Чусовой. Шофёр уговорил его переждать до утра в его доме, дождаться, когда откроется контора сельсовета. Рано, ясным майским утром 1947 года, Соломон зашёл к председателю сельхозартели. Выслушал его председатель, позвал секретаря с книгой.
— Посмотрите, Анна Владимировна, не Мишка ли это Надежды Красильниковой?
Прочитали: «Талисман Михаил Соломонович»... — Точно, — сказал председатель, — это он. — Беги к Наде, предупредить бы надо. Потом он посмотрел на отца.
— Да вы побледнели, Соломон. Как же так, нашли сына, радоваться надо. Ах ты, беда! Водички попейте. Анна Владимировна, проводите его к Надежде. Тут недалеко, дом под зелёной крышей.
— Спасибо, — сказал Соломон, — я ищу сына уже два года. — Он поставил стакан с недопитой водой, руки его дрожали. — У меня все погибли — жена и четыре дочери. Мои девочки... Неужели я нашёл его?.. Спасибо вам. Я сам пойду, посижу, дождусь...
— Он в школе, наверное, — подсказала секретарь. — Ох, Надежда будет голосить. Привыкла — сын и сын. Что война делает!
— Вы подумайте, — предложил председатель, — нам руки мужские нужны, может быть, останетесь в наших краях. Работу дадим, жильём обеспечим... Ну, осмотритесь пока что. Места у нас замечательные!
Соломон вышел, а секретарь так и не пошла, предупредить Надю в бухгалтерию. Не смогла...
***
Подходя к дому, Надежда увидела сидящего на крылечке седоволосого мужчину. Она как-то сжалась, предчувствуя недоброе, даже хотелось повернуть обратно, но мужчина уже заметил её, встал, поздоровался.
— Здравствуйте, вы — Надежда Красильникова?
— Да, я. Заходите, пожалуйста. Вы по какому вопросу? — сказала вдруг она, и сама удивилась своему официальному тону.
— Я по вопросу жизни и смерти. Начну с самого главного. Мне сказали, что у вас живёт мальчик с поезда, Миша.
— Да, это мой сын, он уже в третий класс ходит, — заторопилась Надежда, — с поезда-то с поезда, но он меня мамой называет...
— Прошу вас, — сказал Соломон, входя в дом, — выслушайте меня.
— Выслушать можно, — остановила человека Надя, — но вы кто ему будете?
Гость достал из кармана фотоснимок и протянул его Наде. На фотографии были дети, четыре девочки, а последним в новеньком матросском костюмчике стоял её Миша. В этом не могло быть ни малейшего сомнения.
Надя смотрела на детей, но видела другую картину... Мальчик, который пытается сойти с подножки поезда и не может дотянуться ногой до ступеньки, увидела она и себя, подбегающую к ребёнку...
— Вы узнали мальчика?
Надя молча опустилась на стул. Она раньше часто представляла себе, как её Мишу найдёт отец, потом успокоилась. Прошло столько времени после войны. Но вот и наступило это страшное мгновение.
— Я в вечном долгу перед вами, — говорил между тем мужчина, — вы сняли моего сына с поезда, он прожил у вас почти шесть лет...
Надя слушала, но не слышала ничего. Она так и держала в руках старенькую фотографию, откуда на неё смотрели лица милых и таких разных деток.
— Это ваши дети? — наконец произнесла она.
— Да, это мои родные девочки, только их уже нет в живых. Смотрите, вот старшенькая, Соня, с расплетенными косичками, ей 12 лет. Рядом с ней -Рая, ей девять, стеснительная, теребит юбочку. Хорошенькая, правда? А это — Аня, с короткой стрижкой, кудрявая. Мой барашек, ей 6 лет. Потом стоит Лорочка с белыми бантами, ей пять лет исполнилось в этот день. А последний — Миша, ему тут три с половиной года. Почти перед самой войной...
А вот это, — мужчина достал из кармана ещё один снимок, — моя жена, Рива... Из бледного овала на Надю с улыбкой смотрела удивительно красивая молодая женщина, светловолосая, милая, лёгкие кудряшки украшали её чистый лоб...
— Дорогая моя, — продолжал мужчина, — её тоже нет в живых. Надя уронила голову на руки и расплакалась.
— Вы — Соломон, — произнесла она, — я уже всё поняла...Но я люблю мальчика, я его выходила, выкормила, научила читать и писать. Как же мне отдать сына? Как? Научите меня. Я одна на всём свете!
— Я ищу его почти два года. Мы расстались, когда я отвёз семью в Бучу, под Киевом, мы там всегда в одном и том же месте снимали дачу. Ну, не дачу, а пару комнаток.
— Да, да — это было первое, о чём спросил мальчик, когда мы пришли сюда, сказал: «это дача?»
— Там была моя семья, когда меня призвали, даже не дали попрощаться с ними. Прямо из военкомата — на фронт. Они должны были уехать... Мне рассказала хозяйка дома, что людей собрали в машины, чтобы увезти их в тыл, в эвакуацию, ещё действовала переправа через Днепр, но машину разбило, погибли многие, среди них — и моя Рива и девочки.
Когда я возвратился с фронта, я не мог никого найти, поехал в Бучу и там всё узнал.
— Где же вы теперь живёте? — спросила Надя.
— Я не живу, я ищу. Мне тридцать девять лет, я весь седой, разве я живу? Мне бы только увидеть мальчика моего и можно умирать.
Теперь плакали оба — и Соломон, и Надя. — Я сходил на каждой станции с поезда. Только вчера я нашёл людей, которые остались в этих краях навсегда. Они теперь живут в Верещагино, женщина, как оказалось, ехала с моим сыном в одном вагоне. Так я узнал, что мальчик сошёл в Чусовой. Хозяйка из Бучи, где мы жили летом, сказала мне, что у него в кармане записка. Но она не знала нашей фамилии, а женщина в Верещагино говорила, что его в вагоне называли талисманом.
— А это не ваша фамилия? — удивилась Надя.
— Нет, талисман — это то, что приносит счастье. Наша фамилия — Виленские... Такое вот наше счастье. Смерть каждого из моих близких отняла у меня по меньшей мере по пять лет жизни, но я бы хотел отдать за каждого ребёнка всю свою кровь, до последней капли, если мог бы вернуть их. Только как это сделать, милая моя?
***
В это время раскрылась дверь, и навстречу двум заплаканным людям направился мальчик, он опустил портфель, удивлённо посмотрел на обоих. Соломон подошёл, повернул к себе его лицо и поднял голову вверх:
— Бог услышал мои молитвы! Каким ты стал большим, сынок!
— Мама, что случилось?
— Ты знаешь, откуда ты? — спросил Соломон.
— С поезда.
— Смотри, — и отец протянул мальчику снимок, который так и остался лежать на столе.
— Это я? — узнал себя Миша.
— Конечно, ты.
— А эти девочки? Кто они? Но тут Надя не выдержала:
— Не надо, не говорите ему, я его берегла все эти годы...
— Но, мама, — вмешался Миша, — я хочу знать, кто это. Они так смотрят на меня... Где они?
— Хорошо, — вздохнула Надежда, — я пойду к Любе, а вы посидите, поговорите. Ты ведь уже совсем большой. Твой отец нашёл тебя, — с этими словами Надя вышла.
Когда она возвратилась, Миша и Соломон сидели, обнявшись, на диване. Глаза их были красными от слёз.
— Мама! — отчаянно закричал мальчик. — Почему же я ничего, совсем ничего не помню?
— Ты не мог помнить, тебя взрывом отбросило в сторону, оглушило, наверное, а мама Надя тоже не знала, как они все погибли. Потом, мальчик мой, говорят, что время лучший доктор. У тебя было столько перемен. Твой организм сам искал спасения в этой забывчивости.
— Спасибо Наде, такая молодая девушка не побоялась взять тебя к себе, вырастила, вынесла всю тяжесть военного тыла. Вон, я вижу, у вас до сих пор лежит одеяло из кусков шинельного сукна. Думаешь, я не понимаю, каково было тут выжить!?
— Да, это из остатков сшито, мне председатель артели помогал.
— Видно, что хороший человек, — сказал Соломон, — он приглашал меня оставаться, обещал и работу, и жильё дать...
Только у меня в Киеве много работы, надо и могилки как следует сделать, и людей поблагодарить, тех, что спасали моего сына. У вас тоже, Надежда, много всего накопилось в доме. Я сразу заметил, что крыша прохудилась, забор надо подправить, всё выкрасить. Я никакой работы не боюсь, мне теперь ничего не страшно, — Соломон хотел показать Мише фотографию матери, Ривы, но передумал, спрятал снимки.
— Поживите тут хотя бы немного, — предложила Надя, — вам работу дадут, отдохнёте от ваших странствий, и я опомнюсь.
— Спасибо, милая, я уже говорил, что в вечном долгу перед вами. Не мы, война виновата во всём, — Соломон никак не мог отпустить руку мальчика, а слёзы сжали его горло спазмом. Он замолчал.
А Миша поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, он силился хоть что-то вспомнить из прошлого. Так утром бывает, что очень хочется вспомнить и восстановить сон, который видел ночью, но не всегда это удаётся.
А вот дачу он помнил, вернее, ту её часть, где они жили. Дерево, кажется, черешня, раскидистое такое. На нём росли тёмные сладкие ягодки, ещё он припомнил умывальник с прыгающей железной палочкой. Стукнешь по ней, вода польётся. А больше — ничего...
На следующее утро все вместе пошли к Ивану Николаевичу. Он пожал Соломону руку, с большим удовольствием оформил его на временную работу в артели, потом отвёл Надю в сторону.
— Не тушуйся, может быть, он останется у нас, и Мишка твой никуда не денется.
— Нет, он говорил, что потом уедет...
— Подожди, время покажет. Тебе сейчас сколько лет?
— Скоро двадцать пять.
— Невеста! Мы тебе такого жениха сыщем!
— Вы всегда, Иван Николаевич, про женихов, а мне сына жаль.
— Не убивают же его, пойми, отец нашёл мальчика, искал два года, всю семью потерял. Надо же и его пожалеть! Иди работать, что-то придумаем.
Ночью все трое не спали, Миша услыхал, что Надя плачет, подошёл:
— Мама, не надо, не плачь! Я тебя всегда буду любить. Но мы с тобой живые. Так? А он, мой настоящий отец, он так переживает, он остался совсем один, а у нас было столько детей. Жалко... Обидно, что я не помню никого. Почему так бывает? С каких лет люди запоминают себя? Я как-то вроде проснулся только тут, в Чусовой. Помню ещё поезд. Мне всегда хотелось ехать куда-нибудь в поезде...
— Иди спать, сынок. А меня тебе жалко?
— Конечно. Тебе пришлось много работать. Я помню всё, что тут у нас было. Я никогда не забуду тебя, мама. Ты думаешь, что мне хочется уезжать от друзей, от всех вас? Я сам не знаю, что будет, но оставлять его одного нельзя. Правда?
— Да, ты прав, наверное. Хуже всех пришлось твоему отцу. Где только силы брал. Такой худенький. Он ведь мне рассказал, что сходил с поезда на каждой большой станции. Подрабатывал разгрузкой вагонов, ночевал на вокзалах. Редко приглашали остановиться в доме у кого-нибудь, если он брался напилить дров. Подумать только — два года искал тебя! И это после такой войны, которую он прошёл от начала до конца. Да, я всё понимаю. Война во всём виновата. А может быть, твой папа ещё согласится тут остаться?
— Не знаю.
— Ну, беги спать, а то мы шепчемся, мешаем ему, наверное.
***
Соломон проработал в артели месяц. Иван Николаевич не хотел его отпускать. А у Нади в хозяйстве он многое наладил. Перекрыл крышу новыми досками, потом толем, законопатил щели между брёвнами, подновил забор, выкрасил его.
Соседи нахваливали: «Надо же, какой человек хороший, повезло тебе, Надежда. Не гневи Бога! Ну, нашёл отец мальчика, что ж тут сделаешь! Ты молодая, ещё найдётся и твоё счастье».
Соломон хотел оставить Надежде заработанные деньги, платок купил ей на рынке, большой, пуховый. Она всегда мечтала о таком. А деньги вернула, ни за что не хотела брать. «Вам самим нужно на что-то жить в первое время».
Но вот пора собираться. Надя особенно тщательно паковала Мишины вещи, боясь, что всё ей будет напоминать о мальчике. Ребята, одноклассники, приходили все по очереди прощаться. Девочки всегда завидовали, глядя на Мишкины кудри: «Повезло же мальчику. Нет, чтобы девочке, да такие волосы, несправедливо это», — шутили они.
Односельчане тоже пошли провожать Надю, Соломона и Мишу. В последнюю минуту Надежда решила проводить отца и сына хотя бы до Верещагино. Девчонки насовали Мише в карманы сувениров, конфет, зная, что он — большой сладкоежка. Поехали. И Миша почувствовал — оборвалось что-то в сердце, он увидел, как родные места уплывают, оставаясь где-то слева. Но долго грустить он не мог. Ведь впереди его ждало что-то новое, неизвестное, а рядом с ним сидел его отец, которого он мог называть папой.
Ещё дома Соломон показал ему пару своих фронтовых снимков. Мальчик разглядывал награды, он мечтал расспросить отца об этих орденах и медалях. Но сейчас, в поезде, Миша старался сидеть рядом с Надеждой, понимая, что не скоро увидится с ней, он только искоса поглядывал на отца, сгорая от желания расспросить его о войне. Что могло быть интересней для мальчишки военной поры! И только врождённое чувство такта мешало ему уделять внимание отцу именно теперь, в присутствии Нади. «Как он изменился за этот месяц», — думала Надя, — «повзрослел. Вспомнить только тот разговор в первую ночь после появления отца! Не знала, что он может быть таким рассудительным, справедливым и добрым. Мой бедный мальчик! Мы все думаем о себе, а ведь ему тоже нелегко теперь».
А Миша смотрел в окно и видел необозримые поля, леса, речки, насыпи. Дорога... Надя вышла в Верещагино. Она сжала зубы, чтобы не расплакаться, обняла и поцеловала Мишу, потом Соломона, и постараюсь уйти быстрым шагом, не оглядываясь. А Соломон стал бормотать что-то на непонятном языке.
— Что ты? — изумился Миша.
— Это молитва, сынок, я благодарю Бога за твоё спасение на идише. Мы с тобой — евреи, мальчик мой, за это расстреливали, убивали, жгли, живыми бросали в шахты и колодцы. Только за это травили в газовых камерах... Проклятые фашисты! Я горжусь тем, что мы победили в этой войне! Прости, что не сдержался...
— Расскажи мне о войне, папа, — наконец-то сказал Миша, понимая, что само это слово – «папа» — бальзам для души отца, как и для него, сына...
Соломон был прекрасным рассказчиком. Он это знал. Бывало, на привале бойцы просили его рассказать о чём-то, иногда даже передать содержание фильма, который недавно все вместе смотрели.
— Да мы же все вместе... — пытался отбояриться Соломон.
— А ты всё равно лучше расскажешь, Сема. Далеко до тебя любому кино!
Приходилось начинать пересказ фильма. Может быть, этот особый дар был присущ ему всегда, ведь и дети когда-то, до войны, сто лет тому назад, просили его: «Татеню, миленький, расскажи...»
Задумался Соломон, потом встряхнулся и начал свой рассказ. Его понесло, как всегда, Миша заворожено смотрел на отца, ему казалось, что он не только видит всё своими глазами, но и переживает то же самое, что и отец.
Вот он вместе с ним едет в переполненном вагоне, где спят по очереди, где голодно и холодно, где только что отцу повезло, и он достал на стоянке бутылку кислого молока. А вот ему уже невыносимо жарко, присыпало землёй под Сталинградом, воздуха не хватает... Вынес его верный друг, поместили в госпиталь, а там — стоны, вонь, поесть дают только селёдку. Ничего больше нет. Пить хочется...
А вот, уже в селе, Соломон держит на руках девочку: «ну, совсем как наша Лорочка!» — отец говорит, а слёзы ползут по его впалым щекам. Миша прижался к нему покрепче.
В это время по вагону прошёл с маленькой гармонью чёрный, какой-то закопченный человек в выцветшей гимнастёрке. Он играл и пел неожиданно тонким голосом: «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах, бродяга, судьбу проклиная, влачился с сумой на плечах...» Люди бросали мелочь в его карман. Миша посмотрел на отца.
— Совсем недавно я тоже был как этот бродяга с сумой на плечах. А теперь у меня есть сын...
— Расскажи ещё про войну, папа, — прошептал Миша, — про ордена.
— А ты знаешь, как называл меня раньше?
— Как?
— Татеню... Папочка.
Так они ехали, шептались, смотрели в окно, и становились с каждым часом всё дороже друг другу, ближе, роднее.
***
Надежда, выйдя из поезда, зашла в вокзальное маленькое строение, она смотрела в окно и видела, как поезд тронулся. Только когда он совсем исчез, она вышла. Сначала узнала в кассе, что по расписанию лишь один состав пойдёт в Чусовую, но не скоро. Она присела на лавку и наконец-то дала волю слезам. Там в это время никого не было. Сколько она так сидела, она не знала. Ей казалось, что всё утратило смысл, не стоит даже ехать домой. Что ей там одной делать?
Чувство потерянности, одиночества охватило её. Она не заметила, как подошёл поезд, потом уехал, она его пропустила. Стало темнеть. Надя вдруг опомнилась, она не знала, что ей теперь делать, куда идти... Но мир не без добрых людей, как говорится. Подошла к ней женщина. Оказалось, что она работница вокзала. Сменный кассир.
— Смотрю я на вас, девушка, — начала она, — сменилась только что, это ведь вы спрашивали про поезд в Чусовую?
— Ну, я...
— Что ж не уехала, милая. Поезд-то давно ушёл, а вы всё плачете. Куда теперь пойдёте? Есть у вас кто-нибудь тут, в Верещагино?
— Нет никого. Сама не знаю, что делать. Тут переночую, на станции.
— Ну и пошли к нам. Заночуем. О чём так плакала, голубка? Надежда прониклась доверием к этой простой женщине с таким ласковым голосом. И выхода другого не было, только идти с ней. Пошли. По дороге Надя рассказала обо всём, что случилось. С самого начала. О том, как оказалась в этих краях, как осталась ещё школьницей совсем одна, о мальчике с поезда, Мише Талисмане...
— Значит, ты — Надя. И меня Надеждой Ивановной зовут. Дочь живёт отдельно, а сын, Анатолий, со мной пока. Тебе двадцать пять, говоришь? Ох, беда... Да вся жизнь впереди! Ты добрый, хороший человек. Тебе Бог пошлет счастье обязательно. Вот увидишь. С талисманом или без него, а ты будешь обязательно счастлива. Я знаю.
Зашли в дом. Надежда, усталая и измученная, попила чайку со свежими шанежками и сразу же заснула. Ей было тепло и как-то хорошо в этом доме. А мать с сыном долго ещё говорили о ней на кухне.
Утром Анатолий проводил Надю, посадил в поезд до Чусовой, дал ей в руку пакетик и сказал, чтобы девушка развернула его потом, в поезде. Парень был высоким, синеглазым, спокойным, может быть, немного молчаливым. Он махал вслед вагону рукой. А когда станция скрылась с глаз, Надя развернула пакетик. В нём была записка и фигурка лошадки с развевающейся гривой. «Милая девушка», — читала Надя, — «это вам талисман на счастье. Если не прогоните, я обязательно к вам приеду. Я найду вас. Вы очень хорошая и красивая. Анатолий».
Надя улыбнулась впервые за эти дни. «Какая прелестная лошадка, как живая. Как будто бежит», — подумала она. Приближалась её станция, и Надежда вышла с просветлённым лицом.
Автор: Любовь Розенфельд
