Затянувшиеся роды деревенской молодухи вконец вымотали повивальную бабку. Измученная бессонной ночью, она к полудню задремала. Очнулась повитуха от куриного переполоха и мычания тельной коровы. В разноголосицу уличных звуков тревожно вплелись визгливый лай уличной дворняги и суматошный треск сороки-сплетницы. Толком не опомнившись ото сна, старушка испуганно глянула в окно. Там, за стеклом, белый свет серел на глазах, уступая черед черной ночи. Машинально перекрестившись на образа, перепуганная повитуха успела принять новорожденного до наступления темноты.
Освободив младенца от перекрученной пуповины, она запеленала его и уложила рядом с матерью. Наощупь выбравшись в горницу, бабка объявила о появлении наследника. Дома она долго стояла перед иконами, вымаливая новорожденному здравия и удач. Знала повитуха по опыту, что деток, рожденных в солнечное затмение, удача обходит стороной. Истово била поклоны сердобольная старушка, не догадываясь, что безжалостная невезуха, опередив появление мальца на долю секунды, прикипела к синюшному телу первенца второй кожей.
Черная примета повитухи сработала через семь лет, когда сыпной тиф свалил Петькиных родителей. Чудом выжившего малолетку определили в приют, где он обучился грамоте и слесарному делу. На заводе, куда его направили после детского дома, юноша познакомился с соседкой по цеху. Смешливая Тая околдовала парня толстой косой по пояс, лучистыми глазами, белозубой улыбкой, осиной талией. Не успели оба опомниться, как народилась дочка Верочка. С ямочками на щечках в бабку; улыбчивая в деда, голубоглазая в Петьку; с родинкой на виске в маму.
Правда, коротким оказалось семейное счастье. За неделю сгорела Тая от родовой лихорадки, оставив отцу-горемыке грудное дитя. Вдоволь намыкавшись с малышкой, Петька подыскал деревенскую кормилицу. Та переселилась со своей полугодовалой дочерью в Петькину комнату заводской коммуналки. Когда Верочка отчетливо выговорила святое слово «МАМА», Петька без раздумий женился на кормилице, удочерив ее дитя.
Любовь с кормилицей не задалась. Семейный союз, лишенный уюта и тепла, удерживался лишь привязанностью Верочки к новой матери. Спокойный за дочь, Петр уезжал в длительные командировки от завода на испытания нового трактора. Частые отъезды на целинные просторы, отвлекали от бесцветной семейной жизни, а враждебность падчерицы и безразличие жены с годами вошли в привычку. Уход в военное ополчение не вызвал у бывшей кормилицы переполоха и горечи. Те же недовольно сжатые губы, холодный поцелуй в щеку, пустые глаза. До призывного пункта Петра провожала только десятилетняя Верочка. Вцепившись в отцовский рукав шинели, девчушка твердила только одну фразу:
— Папка, родненький… Ты только вернись… Тошно мне без тебя… Не представляешь, как тошно…-
Забившись в угол теплушки, Петр с болью вспоминал застывшие слезы в дочерних глазах и ее надрывный шепот. Сжималось отцовское сердце от разлуки с родной душой; от неизвестности, в которую уносил военный эшелон; от страха перед налетевшей войной, спутавшей все планы.
А состав с ополченцами споро летел в ноябрьское предзимье. Тревожный перестук колес заглушался ядреными частушками в исполнении прокуренных голосов. Клубы табачного дыма, приправленные едким мужским потом, плавили залетающие из приоткрытых окон снежинки. Черно-белые березы за окном резво отсчитывали военные версты призывников.
Внезапные вой и грохот оборвали песню на полуслове. Ураганная волна смела вагоны к подножию откоса, искорежив рельсы. Выбравшись из окна, оказавшегося у самой земли, оглушенный Петр увидел в небе чужие самолеты. Из их люков летела на землю смерть. Она косила новобранцев и расцвечивала белизну первого снега в непривычные алые оттенки. По приказу молоденького лейтенанта, выжившие ополченцы рванули к спасительному лесу, заглушая чавканьем осенней хляби стоны раненых.
Осенний лес не проявил привычного гостеприимства, слегка прикрыв оголенной кроной горстку служивых. Усилившийся к вечеру мороз заставил их утеплиться свитерами, носками да портянками из заплечных мешков. Лишь у охрипшего лейтенанта не было подобного запаса. Его сияющие хромовые сапоги вскоре утратили франтоватый блеск, безусое лицо посерело от холода, а оголенная шея покрылась багровой гусиной кожей. Но окоченевший от холода командир упрямо вел остатки уцелевшего взвода по кабаньим тропам назад, в пункт отправления.
На пятые сутки похода закончились казенный паек и домашняя снедь. Силы поддерживались только снегом, еловой хвоей, да древесной корой. Каждое утро командир вычеркивал из своего списка отданную Богу душу, а лесное бездорожье, растянутое на целую сотню верст, получало мзду в виде окоченевших тел.
Чуть позже, ко всем напастям добавилась еще одна. Слег в горячке обезноженный лейтенант. Петр стащил промерзшие сапоги с распухших ног лейтенанта, растер докрасна сизые ступни и плотно обмотал их свитером. Пропихнув получившийся вязаный кокон в горловину своего вещмешка с набитым сеном, ополченец уложил немощного офицера на лапник сломанной ели и повел по офицерскому компасу уцелевших ополченцев.
Обессиленные призывники потеряли счет дням, когда со своей хвойной волокушей набрели на поселковый фельдшерский пункт. Осматривая истощенных беженцев, местный эскулап удивлялся, как обмороженные люди с воспаленными легкими и кровоточащими язвами на ногах, смогли одолеть трехнедельный переход по зимнему лесу. Чтобы выходить уцелевших ополченцев, потребовался целый месяц. Лейтенант, так и не очнувшийся от больного бреда, был с оказией переправлен в лазарет. Когда носилки с молодым офицером поднимали в крытый кузов машины, Петр уловил шепот фельдшера:
— Не жилец.
Домой Петр вернулся к крещенью. Переступив порог коммуналки, он невольно напрягся, не услышав Верочкиного говора. Узнав от жены, что дочка со скарлатиной лежит в ближайшей больнице, он помчался в детское отделение. Земля ушла из-под ног, когда узнал об эвакуации больных детей в Ташкент. Очнувшись от резкого запаха нашатыря, Петр увидел хлопотавшую фигуру в белом халате и себя, лежащим на полу.
Утратив смысл жизни, Петр обреченно брел по вечерним улицам, пока не увидел кованые ворота маленькой церквушки. Отряхнув валенки от налипшего снега, он вошел в притвор. Перед иконой Богоматери Петр невольно замер. Глаза Святой Девы взирали на прихожанина с непривычным участием, состраданием и доверием. От трепета и благоговения заплакало сердце и, не стесняясь навернувшихся слез, Петр принялся читать заученные в детстве молитвы.
Этой неумелой исповедью Петр молил Пречистую защитить дочь от хвори, напастей, злых людей и лютого врага. Вдруг от легкого сквозняка затрепетало лампадное пламя. На мгновение показалось, что печальный лик иконы осветился улыбкой. Это краткое видение слегка облегчило душу, вселив надежду в лучшие перемены.
Родной тракторный завод перестроился на выпуск танков. До самой Победы Петр жил на производстве, не имея желания видеться с домашними. К завершению войны предприятие перешло на привычную продукцию. Предвоенная модель тракторов дополнилась новшествами и оснастилась мощными плугами. Их отвалы легко вспарывали многолетний дерн целинных земель, обнажая плодородный слой почвы. Испытания на просторах Казахстана проводила команда Петра. Первый послевоенный урожай насытил оголодавшую страну хлебом, заполнив до отказа народные закрома. Карточки и пайки ушли в тягостное прошлое. Всех работников, причастных к изобретению мощной тракторной техники представили к правительственной награде. В списках счастливчиков значился и Петр.
— Мы непременно купим машину, Петя, — хлопотала жена, накрывая стол после долгой разлуки.
-А потом дачу. Без дачи деткам нельзя, верно?- заглядывая мужу в глаза, спрашивала бывшая кормилица.
В унисон звяканью ложек и вилок, из-за перегородки раздался детский рев. Жена поспешила за ширму и чуть позже появилась с заспанным малышом на руках.
— Это твой сын Игорь, — не смущаясь, пояснила жена.
— Как видишь, пришлось назвать мальчика самой. Ты же безвылазно жил на своем заводе, — проворковала жена.
— Игорек, это твой папа, — продолжала жена, передавая малыша Петру. Годовалое существо поначалу с интересом рассматривало незнакомого человека, а потом, насупившись, залилось звонким плачем.
Не стал Петр выяснять подробности появления Игорька. В этой, некогда родной коммуналке, все было тошно. И тяжкий воздух, и лживая жена, и непривычные разносолы, и чужие дети. Петр ждал высокой премии, чтобы уехать в далекий Ташкент и разыскать Верочку. Отцовским нутром чувствовал, что жива дочка. Молча, без скандалов и упреков, Петр собрал оставшиеся вещи в чемодан и перебрался в заводское общежитие.
Когда в «Правде» появился правительственный приказ о награждении, фамилии Петра в списке счастливчиков не оказалось. Мстительная невезуха нашла ему достойную замену в лице парторга далекого казахского колхоза.
— Ей, верхолаз! Смотри, не навернись! А то ведь прибьешь ненароком! – раздалось с земли знакомое ехидство.
— Прибьешь такого, как же, — узнав соседа по голосу, проворчал с верхотуры Петр.
Упираясь ногами в перекладину приставленной лестницы, он латал крышу отцовского дома шифером. Приспособив лист на нужное место, Петр по-стариковски пробурчал;
– Явился, не запылился. Помнит, шельма, что вчера пузырь не допили. —
Сосед Василий был жилистым, тягущим, легким на ногу и смешливым. Его моложавость не вязалась с пенсионным возрастом. А ведь полвойны за плечами, метины от ранений по всему телу, медалей целая гора… Порода, видать, такая живучая. Правда, под хмельком, иногда рассказывал о Сталинградской битве, переправе через Волгу, о медсанбате. При этом глох Васькин голос, старческие морщины секли лицо и темнели его выцветшие глаза под стать волжской воде, почерневшей от людской крови.
— Знаешь, Петь, что самое страшное на войне? — сипло спросил Василий.
— Самое страшное, это хоронить убитых детей… Сколько же ангельских душ полегло в том пекле, не счесть… Ну ладно, солдаты… Это их долг…, а дети… Мать честная… Ответь, Петь, какой был вред немцу от несмышленышей? Не стреляют, не взрывают… Веришь, они мне до сих пор снятся… Маленькие такие… Кто в платьишках, кто в штанишках… И для всех один крест из двух перевязанных палок…
Петр разлил по стопкам водку. Опорожнил одним глотком, поперхнувшись горечью. Закашлялся, смахнул ладонью слезу, навернувшуюся от натуги. Налил еще. Себе и соседу. От Васькиной исповеди и навалившейся сердечной боли казалось, что невидимый палач бесцеремонно сдирал кожу живьем, посыпав жгучим перцем оголенные мышцы. Запекшиеся губы бывшего ополченца машинально твердили:
— Царица Небесная, неужели и моя Верочка под самодельным крестом где-то схоронена… Господи, дай мне сил пережить ее погибель…
Во дворе неистово заверещала вещунья-сорока. Ее перепуганный треск дружно поддержали заливистый лай соседской дворняги и неурочный петушиный клич. От черных туч, внезапно набежавших на небо, потемнело в наследном доме. Полыхнула молния, осветившая суровый лик Богородицы в красном углу. От раската грома вздрогнули стены отцовского дома, и тревожно звякнула посуда на столе.
— Петь, глянь! К тебе, кажись, гости: два мужика и баба, — произнес Васька, прилипший к окну.
Не притронувшись к наполненной стопке, Петр поспешил на крыльцо. Там, стряхивая с себя дождевые капли, стояла голубоглазая Верочка с памятной родинкой на виске. Рослый подросток походил на самого Петра в годы отрочества. Волевая внешность седовласого мужчины на костылях невольно вернула в ноябрь сорок первого года, когда война для ополченца закончилась, не начавшись. В нем, одноногом инвалиде, Петр признал офицера из заснеженного леса, выжившего вопреки прогнозам деревенского фельдшера.
Невезуха, очумевшая от долготерпения Петра и неожиданной развязки, неохотно сползла с хозяйского тела и, подхваченная сквозняком, нелепо растянулась на мокрой траве. Шустрый галчонок подцепил невезуху острым клювом, разодрал ее в клочья и утолил голод свалившейся с небес манной...
Автор: Зоя Иванова
