Самовар идёт
Катька отскочила от дверей с вытаращенными глазами:
— Самовар идёт!
Все сразу рассыпались по своим местам и замерли. Лукерью Всеволодовну не любили и боялись. Женщина она была скорее строгая, чем вредная, и скорее круглая, чем стройная. Отчего и получила прозвище Самовар.
Самовар закатился в класс с привычным презрительным выражением на морщинистом лице. С учениками Лукерья Всеволодовна никогда не здоровалась.
— Садитесь... — выдавила она из себя таким тоном, словно эти 22 подростка были виноваты в её рухнувшем браке, плохом здоровье и ужасном настроении.
Класс замер в предвкушении жестокого развлечения. Катька, сидевшая перед Лёвой, и обычно держащая подбородок чуть не наравне со своим веснушчатым носом, на этот раз опустила голову и нагнулась над тетрадкой. Отчего и Лёва уже не мог спрятаться за её бантами от «лучей смерти», которые, согласно школьным слухам, исходили из глаз Самовара. Урок предстоял быть нелёгким. Все ребята по предварительному сговору не стали учить отрывок из «Бориса Годунова». Решили так выразить свой протест против незаслуженного, как им казалось, презрения.
— Да что она сделает? — кричал Ванька, который почти всегда кричал, — ну пожалуется Марте (так звали директрису), ну та повозмущается... Ну и что? Ну даже если всем двойки поставят, так ведь всем сразу, это ни на что не повлияет! Зато представляете какое лицо у Самовара будет, когда она узнает, что никто не выучил стих? Она же лопнет от возмущения!
И Ванька смеялся своим заливистым хулиганским смехом, заражая весельем и остальных. Уж очень всем хотелось увидеть, какое лицо будет у Самовара. Теперь же Ванька, как и все, почти расстелился по парте.
Лукерья Всеволодовна, оглядев класс, начала понимать, что дело не чисто.
— Белоусов! К доске...
Ванька, вздохнув, поплёлся на экзекуцию. Всем было понятно, что кто-то за это развлечение заплатит больше остальных. Так почему бы и не Ванька?
— Давай, я слушаю...
Лукерья Всеволодовна не утруждала себя напоминанием о домашнем задании. Она считала, что дети должны смотреть ей в рот и предугадывать ход её мыслей. Потому что они ещё не люди, им только предстоит ими стать. Хотя, кому-то не повезёт...
— Я не выучил... — пробормотал Ванька с напускной бравадой.
— Садись, два.
Самовар с нажимом нарисовала закорючку в журнале и выбрала следующую жертву.
— Лисицына. К доске.
Светка выбежала к доске лёгким семенящим шагом и сразу проворковала:
— Я не выучила...
На этот раз Самовар удосужилась взглянуть на обычно прилежную Светку и выдержать паузу, прежде чем нарисовать свою любимую цифру в классном журнале. До Лукерьи Всеволодовны, которая, конечно, не была конченой дурой, стало доходить происходящее на уроке.
— Дорожко! Фоминых! Перепёлкин! Поздеев! Аникина!
Звучали фамилии так, словно оглашали список лиц, подлежащих расстрелу. Ребята выходили к доске, получали заслуженную двойку и со вздохом облегчения садились на место. И каждый последующий шёл к доске легче, чем предыдущий, а Витька вообще улыбался так, словно вместо двойки получил сразу две пятёрки. И по мере того, как с ребят спадало напряжение, раздражение Самовара росло. Лукерья Всеволодовна действительно менялась в лице.
— Вы что себе позволяете! — она внезапно ударила широкой ладонью, привыкшего к крестьянскому труду человека, по столу, отчего её собственные очки подпрыгнули и свалились на пол, что ещё больше рассмешило класс.
Раздались смешки. Самовар рассвирепела.
— Урок решили сорвать?! Вы у меня на каникулы только в июле уйдёте!
Она схватила журнал как мухобойку и встала, широко расставив ноги.
— Журавлёв!!! К доске!
Прозвучало это точно так, словно отдавалась команда собаке «К ноге!». Новая волна смеха пробежала по рядам. Школота смеялась в рукав, поглядывая на Лёву, который сейчас должен был как собачонка выбежать за наказанием. Наверное поэтому Лёва и остался на месте. Он встал и, закусывая губу, произнёс самую популярную фразу последних пяти минут:
— Я не выучил!
— Я знаю, что ты не выучил, дебил! Я сказала, к доске!
Класс притих. Самовар была вредной тёткой, но до сих пор никто не слышал, чтобы она позволяла себе кого-то так открыто оскорблять. Она, конечно, считала всех учеников за дебилов априори, но никогда вот так во всеуслышанье об этом не заявляла. Лёва почувствовал, как его тело инстинктивно напряглось. Он понял, что, похоже, ему суждено стать главной расплатой за развлечение.
— Ты оглох???
Самовар энергично, но по-утиному кривовато, подошла к Лёве и вцепилась в его рукав, явно намереваясь вытащить дерзнувшего ей перечить на привычное место казни. А Лёва, вдруг ощутивший прилив подростковой злости, упал обратно на стул и вцепился в столешницу что есть сил. В течение нескольких секунд между ними происходила борьба, чем-то похожая на перетягивание каната. Понимая, что успеха ей не добиться, Самовар вдруг схватила самошитную Лёвину сумку с тетрадками, швырнула её на пол и принялась топтаться ногами, злобно шипя:
— Ах ты маленькое говно! Ах ты сукин сын! Я тебе такое устрою!
— Вы что творите??? — закричал Лёва в отчаянии. — Сумка-то здесь при чём?
Ни ему, ни кому-то другому, даже Ваньке, всё происходящее уже не казалось развлечением. Никто даже предположить не мог, насколько сильно эта шалость изменит лицо Лукерьи Всеволодовны.
— Вон! Вон, паршивец! Чтобы я тебя больше здесь не видела!!! — преодолевая одышку, заверещала Самовар и вышвырнула истоптанную сумку за дверь.
Гадина
Учительская гудела, как растревоженный улей. Лёва стоял в углу, изучая порванный линолеум, и слушал кудахтанье Марты и завучей. Особенно старался заслуженный ветеран труда и почётный член Захар Игнатыч:
— Гадина ты, Лёва, гадина! Совести у тебя нет. Мать позоришь, учителей своих позоришь, страну позоришь! Кто из тебя вырастет? Сегодня учителю хамишь, а завтра родину предашь!
Лёва просто молчал. Он уже устал оправдываться и объяснять, что он никому не хамил. Сначала он думал, что это имеет значение, а спустя полчаса этого бессмысленного во всех отношениях диалога, убедился, что истина здесь вообще никому не интересна. Весь класс подтвердил, что Самовар топталась по сумке Лёвы и называла его дебилом, но в учительской это ни на кого не произвело впечатление.
Захар Игнатыч водил у Лёвы перед носом кривым пальцем, от которого пахло формалином, и гнусавым голосом тянул:
— Посмел с учителем спорить! Да кто ты такой? Козявка! Гадина! Благодарности в тебе нет ни капли! Тебя учат, чтоб ты человеком вырос, а ты что себе позволяешь? Вот был бы отец твой жив, вот тебе бы он ремня всыпал!
При упоминании об отце у Лёвы что-то перемкнуло в голове.
— Да пошли вы!
Он выбежал из учительской, едва не сбив с ног Марту.
Слёзы матери
Мать ревела весь вечер. Ей позвонили со школы на работу, и она уже успела выслушать и Марту, и Захара Игнатыча и, конечно, Самовара.
— Извинись, сынок! Ну, ради меня! Я прошу тебя, извинись!
Лёва лежал на кушетке, уткнувшись в подушку лицом и чувствовал себя зверьком, попавшимся в силок.
— Ну как же ты теперь учиться будешь? Как же я теперь людям в глаза смотреть буду?..
Мать всё причитала и причитала, и Лёва сам плакал от того, что был не в силах её защитить. Что ж ей они наговорили? Чего же она так убивается?
— Сынок... — мать, всхлипывая, уселась на край кушетки, — ну ради меня ты можешь это сделать?
Лёва оторвал от подушки заплаканное лицо.
— Ты меня виноватым считаешь? Если «да», то скажи, в чём я виноват?
— Ты не виноват! — мать обняла его за плечи и прижала к своей вязаной кофте, — но мы с тобой среди людей живём, приходится с этим считаться. Я прошу сынок, ради меня. Извинись, пожалуйста.
— Отец бы то же самое мне сказал, да?
Мать ничего не ответила и, вытирая слёзы, ушла к себе в комнату.
Совет физрука
Когда Лёва вышел к доске, класс смотрел на него с сочувствием. Все понимали, что за общую шалость расплачиваться пришлось ему, Лёве.
— Я прошу меня простить за своё поведение, — сухо процедил он, явно выдавливая из себя слова.
Самовар выцеливала его поверх очков надменным взглядом, преисполненным торжества победителя. Но Лёва не искал встречи с её выцветшими глазками, как может вести себя только человек, извиняющийся вынужденно, будучи загнанным в тупик.
— Мать плакала вчера весь вечер... — добавил он уже для одноклассников.
— Журавлёв, — назидательным тоном начала было Самовар, но Лёва с сумкой в руках уже выходил из класса.
Ему в эти минуты никак невозможно было находиться в этом помещении, где так дурно пахло. Невыносимо пахло. Воняло.
Он вышел на крыльцо школы и сел на ступеньки. Майское солнце заставляло жмуриться и вспоминать о том, что скоро каникулы и выведение годовых оценок. Больше трояка ему по литературе точно не видать.
Сзади хлопнула дверь, Лёва обернулся. Он увидел Сергея Георгиевича, физрука, прямого, как струганная доска, и энергичного, как мотоцикл «Восход».
— Что, Журавлёв не на уроке?
Лёва не знал, что сказать, поэтому не сказал ничего. Физрук усмехнулся и присел рядом. Он, конечно, был в курсе произошедших событий.
— Ты, Лёва, не принимай всё близко к сердцу. Оно у тебя большое, поэтому и ранимое.
Лёва опустил голову вниз, растроганный отношением учителя и явно не ожидая внезапной поддержки. А тот по-отечески обнял парня за плечи и продолжил:
— Посмотри на ситуацию под другим углом. Все эти люди, которые тебя вчера в учительской воспитывали, — они ведь сами дети. Иногда злые, иногда обидчивые, иногда не разумные, но дети. Поэтому не ведают, что творят. Воспринимать серьёзно все вот эти их пляски с бубнами не стоит.
Лёва удивлённо покосился на Сергея Георгиевича. А тот снова улыбнулся и погрозил пальцем:
— Будешь на них обижаться — станешь таким же, как они! Глупым и ворчливым.
— Да как же не обижаться? — вышел из оцепенения Лёва, — мне ещё с ними три года жить!
— Три года... — засмеялся Сергей Григорьевич, — отучишься — и вся жизнь перед тобой! Вся жизнь! А теперь о них подумай. Куда им от своего яда деться? Так и будут себя травить, и уж никогда не поумнеют — это точно!
— А вы? — внезапно спросил Лёва.
— А что я? — вскинул брови Сергей Григорьевич.
— Вы-то с ними зачем в этом гадюшнике травитесь?
Сергей Григорьевич вздохнул.
— Ну если литературу вы не будете вспоминать добрым словом, то, может, физкультуру станете, а?
Он засмеялся и поднялся на ноги.
— Раз уж всё равно без дела сидишь, пойдём, поможешь мне дорожку подготовить. Сегодня будете прыжки в длину сдавать.
Лёва встал со ступенек, поднял лицо к слепящему солнцу и подумал о том, что, собственно, ничего особенного накануне и не произошло...
Автор: Охотник
