В доме было тихо. Лишь размеренное тиканье часов нарушало эту тишину. Зловещую. Вот из-под печи появились черные руки. Немного повертевшись, они двинулись прямо к перепуганному ребёнку.
Страшные чёрные руки с длинными когтями. Их поскребывание по полу становилось всё громче и громче.
Руки приближались. Ближе, еще ближе, ещё…
— Бабушка!
— Внучек ты мой дорогой, а что такое, — дверь хаты распахнулась, и бабуля подхватила малыша на руки, — испугался, мой хороший. Я рядышком, не плачь.
Уткнувшись в пахнувшую свежим молоком душегрейку, ребенок улыбнулся. Потому что страшные руки испуганно скрылись под печь. Да и не справиться им со светом, который ворвался в дом вместе с любимой бабулей.
Мне было три года.
***
— А что ж ты натворил, золотой мой, — бабуля с улыбкой смотрела на гору, наваленную посреди кухни.
Мука, гречка, пшено, соль. Все было аккуратно высыпано на пол и перемешано. А на вершине «кулинарного шедевра» сияла горка черного перца.
— Быть тебе поваром, как дед. Жаль, не дожил. Он бы всему научил, что знал, — старательно скрывая усмешку, бабушка аккуратно смела «пирог», — внучек ты мой ненаглядный.
Мне было четыре.
***
— Ах ты ж дурень мой дурень, кто только вам вино купил? — Бабуля хлопотала над пьянющим в дрезину подростком, который что-то бессвязно лепетал, изредка хрюкая от смеха.
— Мы, это, ... зарплату отмечали… Бабуль... Мне за две... недели четвертной... Ик... А ... что ... там…, по стакану… на брата…
— На вот, попей, — и губ коснулась кружка с чем-то пахучим, — всыпать бы тебе, только ведь утром даже не вспомнишь.
И всю ночь она просидела у изголовья непутёвого внука, вздрагивая от каждого его вскрика. Слава Богу, обошлось.
Мне было тринадцать.
***
— Бабуля, это я!
В хату ворвался молодой солдат.
— Слава тебе Господи, — и, крепко обняв внука, она заплакала, — слава Богу, ты дома.
Мне было двадцать.
***
— Внучек, поздравляю с дипломом и юбилеем. Дай Бог, чтобы у тебя всё складывалось удачно.
И она крепко обняла улыбавшегося парня.
А когда он уезжал домой, перекрестила вслед, тихо прошептав:
— Спаси тебя Господи и сохрани.
Мне было двадцать пять.
***
— Спаси тебя Господи и сохрани.
Мне тридцать.
***
— Спаси тебя Господи и сохрани.
Мне тридцать два.
***
— Бабуль, я уезжаю на две недели в командировку. Далеко. Только не смей умирать. Всё будет хорошо. Еще погуляешь на моей свадьбе. Прошу, дождись.
Она приподнялась на кровати и обняла уже взрослого мужчину:
— Внучек мой любимый, дождусь, конечно, дождусь.
И перекрестила вслед, тихо прошептав:
— Спаси тебя Господи и сохрани.
Не дождалась.
Мне было тридцать три.
***
— Здравствуй, бабушка, — я стоял у свежей могилы, заставленной венками, — что ж ты не дождалась, родная.
Говорят, что мужчины не плачут. Это неправда. Мужчины не плачут на людях. А когда рядом никого нет…
Я плакал. Плакал, вспоминая её голос. Плакал, вспоминая её руки. Плакал от того, что ничем не смог помочь.
Плакал, потому что не попрощался.
И видел я не могилу, а бабулю.
Она смотрела с улыбкой:
— Внучек мой любимый.
А когда уходил, прошептала вслед:
— Спаси тебя Господи и сохрани.
Прошли годы.
По хате с визгом бегает уже мой сын. И стоило только отвернуться, как на полу был «испечён тортик» из муки, крупы и сахара.
Многое поменялось. Очень многое.
Неизменно только одно. Когда я прихожу на кладбище, то вижу не могилу, а бабулю.
Она всегда смотрит с улыбкой.
И тихо шепчет вслед:
— Спаси тебя Господи и сохрани.
Автор: Андрей Авдей
