Девчонки-практикантки, тихо закрыв за собой дверь, вышли из одноместной крошечной палаты, где умирала совсем еще не старая женщина. Только что, по распоряжению старшей медсестры Антонины Егоровны, они перекрыли капельницу. В самом деле — какой в ней толк? Исчерпавший все ресурсы организм жаждал покоя... И он его почти обрел!
По щечкам будущих медицинских сестер текли слезы. Так всегда бывает, когда сталкиваешься с умирающим на больничной койке человеком впервые. Это потом, для тех из них, кто останется работать в этом страшном отделении, чья-то смерть станет практически повседневностью. Но это — потом! А сейчас девочки тихонько оплакивали уходящую жизнь, терзая свои юные сердца риторическими вопросами: «За что ей это?!» и «Почему такая молодая?!»
В длинном сводчатом коридоре стайку в беленьких накрахмаленных халатиках встретила Антонина Егоровна. Подбоченясь, она сурово сквозь очки оглядела своих практиканток.
— Ну, что раскисли? Капельницу-то перекрыли? Теперь — за мной! — и широко зашагала в свой кабинет, поджав тонкие губы.
Девочки расселись на стульях вдоль стены в кабинете старшухи. Самая смелая осторожно спросила:
— Чем больна эта женщина... Ой, была больна... — покраснела, закашлялась. — В общем, от чего она умирает?!
— Она-то? Да рак у нее, как и у других... Рак печени! Крайняя стадия... Метастазы повсюду... Жить уже просто нечем ей! К вечеру отойдет раба Божия, тут не останется... Так, девочки! Завтра жду вас к половине девятого — будет интересная манипуляция в 13-й палате, увидите, что такое лапароцентез*.
Антонина Егоровна отпустила девчат. Те, невеселые и подавленные, торопливо покинули кабинет. А старшая медсестра, сняв очки в тонкой оправе, стала смотреть в окно, за которым вовсю разбушевалась осенняя непогода.
"Эх, Валентина, Валентина... Вот вся жизнь у тебя — словно это ненастье за окном... " — подумала Егоровна и тяжело поднялась со стула. Надо бы зайти к умирающей — попрощаться.
... Валентина Белоусова, 38 лет от роду, уходила из жизни в онкологическом отделении, где Антонина Егоровна была старшей медсестрой вот уже без малого тридцать лет. Пациентку Белоусову Егоровна знала с рождения — Валя была соседкой, дверь в дверь! Родители девочки умерли рано, и Валя, предоставленная сама себе, зажила во всю мощь подростковых придурей.
Квартира вскоре стала самым настоящим притоном. Вся неформальная молодежь города гудела ночами напролет. Вызовы участкового давали коротенький терапевтический эффект; где-то на неделю все стихало. С тем, чтобы возобновиться с новой силой, словно наверстывая упущенное.
Егоровна была дружна с родителями непутевой Валюшки и девочку по-своему любила. Всячески старалась ей помочь: устраивала на работу (благо связи всегда были!); проводила многочасовые душеспасительные беседы; забирала с собой на дачу на выходные... Но все было тщетно. Весело сверкая белозубой улыбкой, Валечка говорила:
— Теть Тонь, да ты не трать на меня свою душу и время! Пропащая я! Вон, что все бабки во дворе талдычат... Не обижайтесь, но спасать меня не надо! Уж как ни крути — не пропаду! Назло бабкам! А в жизни надо попробовать все! — и лихо «пыхала» забитым «косяком»...
Горестно вздыхая, Егоровна только головой качала в ответ на эти эскапады.
Как-то вечером Валентина робко переступила порог соседской квартиры.
— Чего тебе, Валюша? — спросила Егоровна, разогнув спину — она как раз заканчивала мыть полы в прихожей.
— Теть Тонь... Я беременна...
Тряпка смачно плюхнулась на мокрый пол.
— Да ты что! А кто отец-то?!
— Не знаю... Их столько было... — и Валентина завыла, страшно и протяжно, как собака в предчувствии чьей-то смерти.
Егоровна обняла девушку.
— Ну, ладно, не реви. Без отцов дети тоже растут! Не ты первая, не ты последняя!
— Да нет же, теть Тонь! Ты меня не поняла!- Валя резко отстранила соседку. — Не собираюсь я никого рожать! Ты бы мне помогла с абортом, а?
— Еще чего! — нахмурилась Егоровна. — Первая беременность- и на тебе! Ты хоть соображаешь, что говоришь?!
— Соображаю... Теть Тонь, ну кого я рожу?! Пила, курила все подряд, спала, с кем попало... Ребенок нормальным попросту родиться не сможет! Помоги!!! А не поможешь — я сама что-нибудь придумаю! — и Валя выскочила из квартиры соседки.
Ну дела... И ведь придумает! Эта — придумает...
... Егоровна долго стучала в дверь напротив. Ответа не было. Тогда Антонина обошла дом и полезла в приоткрытое окно Валиной квартиры (благо, этаж был первый!).
— Валентина! Валя, ты где?! — позвала Егоровна.
Тишина. Темнота. И только в ванной горит свет. Скорее туда!
...Так и есть! На полу, скорчившись, лежала юная соседка. Окровавленные пальцы сжимали сломанный зажим Кохера, когда-то пропавший у Егоровны из цветочного горшка (им Антонина рыхлила землю).
— Ах ты, беда какая! — простонала Егоровна и кинулась к телефону.
Валю спасли. Через три недели она была уже дома. Строгая, молчаливая. «Нешто остепенилась?!» — переглядывались удивленные соседи. Только Егоровна не лелеяла никаких надежд на Валино вновь обретенное благочестие. Как в воду глядела...
Через месяц дом снова сотрясали признаки веселой жизни молодой соседки с периодически вытекавшими последствиями. Теперь уже в условиях стационара, «по медицинским показаниям». Так пьяненькая Валентина докладывала Егоровне, рыдая у нее на плече после очередного аборта.
— Ох, и дура ты, Валентина! Ну что ж ты творишь?! Ведь придет время, когда тебе захочется стать матерью! А не получится! — качала головой Егоровна. Ей, никогда не имевшей детей по причине перенесенного в окопах Великой Отечественной аднексита**, Валины аборты давались очень болезненно.
— Не дрейфь, теть Тонь! Прорвемся! — обычно говорила отрыдавшаяся Валентина и уходила в очередной угарный заплыв по мутному морю пьянок и разнузданных оргий.
И снова Егоровна оказалась права. Однажды осенним днем Валентина заглянула к соседке. Трезвая. Торжественная.
— Теть Тонь, я беременна! — радостно сообщила она.
— Плавали — знаем! — поджав губы, отрезала Егоровна. — Когда в абортарий?
— А никогда! Рожать буду! — весело сказала Валя. — Девочку, Маринку!
— Ну и ну! Вот снова сказать, что ты — дура, язык не поворачивается! А ведь дура и есть!
— Это почему?!
— Да потому! Сколько абортов-то наделала?! Восемь, если я не ошибаюсь, за три-то года?
— Семь, теть Тонь! Сее-е-емь! — и Валя радостно обняла соседку, закружила ее по комнате. — А восьмого — не будет! Будет Маринка!
— Ох, Валя, Валя! Ты бы побереглась хоть чуток! После седьмого-то! Силы восстановила бы! Это ж не шутки! Ну ладно, что ж теперь... Ты гляди, не пей теперь, не кури!
— Да ясное дело! Кто ж против?! — озорно улыбнулась Валя и, чмокнув Егоровну в морщинистую щеку, убежала к себе.
— Ишь, словно подменили девку! — судачили бабы во дворе. — Вот давно бы так! Родители-то какие у нее были хорошие люди... Царствие им небесное обоим...
Беда нагрянула через полгода. Для Егоровны не стало неожиданностью появление «скорой» с сиреной и мигалками под окнами ее квартиры. Наспех поверх домашнего халата набросив пальто, она втиснулась в машину вслед за стонущей Валентиной.
— Теть Тонечка, что же это?! Почему так рано?! Почему так больно?! — всхлипывала Валя на груди у Антонины. Та молча гладила светлые волосы девушки и шептала слова молитвы. Известное дело, почему... Господи, хоть бы все обошлось да жива осталась, дуреха!
Кесаревым сечением Валя родила девочку. Видавшая виды смена в роддоме лишилась дара речи при виде новорожденной.
— Инопланетянка! — вырвалось у Ирочки, молоденькой акушерки, первый год работавшей в роддоме.
И правда, внешность девочки была далека от типичной для обитателей нашей планеты. Сине-фиолетовая кожа с красными пятнами. Большущая голова, покрытая бесцветными длинными волосиками, напоминала перевернутую пирамиду. Длинное тонкое тело. Длинные ноги и руки заканчивались длиннющими тонкими пальцами, каждый из которых, казалось, жил собственной жизнью. Ступни вывернуты в разные стороны. Грудная клетка деформирована — посредине вмятина, куда мог войти кулак... А лицо!.. Глаза где-то у висков, огромные, водянистого цвета; нос без переносицы, с вывороченными наружу ноздрями. Огромный рот раскрывался в беззвучном крике, обнажая искривленные челюсти... И — практически полностью отсутствующий подбородок!
— М-да... — вздохнул неонатолог Игорь Игоревич («Игого», как его, любя, называли сотрудники). Выслушал сердце, легкие, ощупал живот, проверил рефлексы. — Родила царица в ночь... Но не сына, вроде — дочь... Интересно, сколько это чудо проживет? До утра дотянет или нет? Девчата, давайте-ка малышку в интенсивку, и — по полной программе! Назавтра — санавиация, и республиканский центр! Не нашего полета птица!
... Через четыре месяца Валя с новорожденной дочкой Маринкой вернулась домой. Егоровна переехала в соседнюю квартиру, ведь помогать Валентине было некому. Удивительная девочка кричала сутки напролет, роняя чистые, прозрачные слезы из огромных бесцветных глаз, расположенных почти на висках. Приходя с работы, Егоровна меняла обессиленную Валю — носила Маринку на руках, бережно поддерживая здоровенную ее головушку, совершенно не желавшую держаться на тонюсенькой шейке. Маринка судорожно впивалась пальчиками-щупальцами в руки Антонины и — кричала, кричала, кричала...
Горы таблеток, литры микстур, бесконечные вердикты врачей, знаменитых и не очень; реабилитационные центры больших городов и безграничные терпение и любовь матери сделали свое дело. В три года Маринка начала ходить, а в пять — заговорила. Она несла разную ахинею, пересказывая почти полностью диалоги из ток-шоу, блоки новостных репортажей. Воспроизводила сцены из слащавых мелодрам. Объявляла прогнозы погоды. При всем при этом на простые вопросы девочка не отвечала, элементарных просьб выполнить не могла — она попросту не понимала обращенной к ней речи. Вот как работал поврежденный мозг ребенка!
Люди на улице, услышав писклявый голосок, оборачивались и — замирали: мало кто из прохожих ожидал увидеть такое чудо! С возрастом черты лица девочки стали еще более гротескными; фигурка была просто фантастически нескладной.
Валя же нарадоваться не могла на дочь. Ее нисколько не смущали косые взгляды прохожих и соседей — это был ее родной, горячо любимый ребенок! Да, не такой, как все! Да, странный и своеобразный, но — ее кровиночка!
— Ничего, Маришка! — ласково ворковала Валентина, причесывая бесцветные реденькие волосы дочери. — Вот смотри: ходить ты — ходишь; говоришь лучше тети в телевизоре... Поедем зимой в Москву, там тебе грудную клеточку исправят — и все! Ты у меня здоровенькая будешь!
Егоровна смотрела сквозь очки на Валю, пестующую больную дочурку, и жалела ее... Ох, как жалела! «Здоровенькая будешь...» Эх, Валюшка,Валюшка! Вот надо ж было тебе «все попробовать», чтобы вот такую куклу поломанную родить! Еще неизвестно, чем операция в Москве кончится — с одной стороны, деформацию надо нивелировать, а с другой — выдержит ли больное сердечко Маришки?!
... Не выдержало! Умерла девочка на операционном столе...
Ни слезинки на кладбище не проронила Валентина — черная стояла на краю разрытой могилы. Бросила, как водится, ком мерзлой земли в яму, куда опустили гробик с Маришкой. Отвернулась и пошла прочь — прямая, как натянутая струна .
И запила Валентина! Ох, как же горько запила! Без «сочувствующих» собутыльников, без «сердобольных» подруг!
Даже Егоровну не подпускала к себе. «Я еще жива, теть Тонь! Еще жива...» — шелестело эхом из-за закрытой двери; раздавались шаркающие шаги, звенели бутылки, разбиваясь о плиточный пол кухни. Утром Валентина тащилась в ларек, покупала паленую водку — и пила ее, пила, пила...
Несколько раз Валю, обессиленную и отощавшую, увозила в больницу прямо с улицы «скорая», вызванная соседями. В одну из последних госпитализаций была обнаружена раковая опухоль в печени. От лечения Валентина отказалась...
... Егоровна бесшумно вошла в палату к умирающей. Присела на стул у изголовья. За руку холодную взяла.
Валентина дышала прерывисто, часто. Пергаментные веки слегка подрагивали. Черты лица заострились. Желтый цвет кожи сменился восковым. Вдруг она открыла глаза, с трудом повернула голову к Антонине. Улыбнулась.
— Теть Тонь... А знаешь, умирать не страшно... Я сейчас такой сон видела... Хочешь, расскажу?..
— Расскажи, Валюша, расскажи! — Егоровна погладила ее, как когда-то, по волосам.
— Иду я по лужайке зеленой... Кругом — солнце, птицы поют... А навстречу мне — невеста... В платье белом... Фатой лицо прикрыто... Она фату откинула — а это Маришка моя! Только не такая, какая она тут была... Красивая — спасу нет, аж глазам больно! «Мама, — говорит, — мамочка! Я тебя простила давно! Ты не плачь больше, ладно?» — и слезы мне вытерла... Егоровна, да что я тебе сказки рассказываю! Глянь-ка, вот же она! Зовет меня! Моя Маришка-то... — Валя улыбнулась, с трудом протянула руку к окну, вздохнула. — Иду, доченька!.. Иду! — и, со счастливой улыбкой на восковом лице, закрыла глаза.
— Иди, голубушка, иди! Вот теперь ты попробовала все, даже смерть! — прошептала, сдерживая рвущиеся наружу рыдания Егоровна; поцеловала Валентину в холодный лоб и вышла, тихо прикрыв за собой дверь...
Автор: Ольга Меликян
