Поехал я в нежилую соседнюю деревню Головино пол ломать. Так говорят у нас, а на самом деле с разрешения старого хозяина, «бери что хош», хотел я снять несколько старинных толстых половиц и привезти к себе домой на тротуары.
Работа сразу не заладилась. Сначала ломик потерял. Вот поставил его сюда, и не стало, как будто растворился. Попробовал топором половицу вывернуть – топор сломал, не топорище, а сам топор! Заглянул в подполье, нет ли там подходящего инструмента, и чуть не улетел вниз через открытую западню – словно меня кто-то изо всей силы пнул по одному месту!
Сел я, расстроенный, на подоконник и думаю, что же это за напасть такая свалилась сегодня на меня. И тут меня осенило! Это же домовой, подлинный хозяин дома, мне работать мешает! Взял я в руки валявшийся в углу глиняный горшок, вышел на середину избы и говорю:
— Батюшко домовой! Этот дом уже старый, заброшенный, разваливается, люди сюда не вернутся, тебе тяжело и скучно одному. Полезай в этот горшок, а я закончу работу и отвезу тебя к себе. У меня дом новый, большой и теплый – будешь в нем хозяином.
Поставил горшок в угол, а это что? Стоит в этом же углу мой ломик как ни в чем не бывало. Вот тебе на! Издалека его видно! А тут гляжу: на печи, и тоже на видном месте, топор хозяйский лежит. Взял я его в руки – вот это мастер топорище делал! Топор в руках как влитой сидит! И топор-то старинный, какой-то знак в виде листика на нем выкован! Чудеса, да и только!
За два часа я с работой управился. Потом отнес осторожно горшок в кабину трактора и поехал домой.
Так и поселился домовой у меня.
Где-то через неделю прихожу с работы, тихий ужас! вода из крана бежит и уже понемножку начала на пол выливаться.
— Э, нет, — говорю, — товарищ домовой! Ты не озорничай, а, наоборот, за порядком следи. А я буду уважать и привечать тебя.
Рассказал я однажды про своего поселенца одному приятелю. А тот и не удивился нисколько.
— У нас тоже есть домовой, Афоня! Сначала он жил на печи, а мы ее разобрали. Уж больно велика была! Сложили маленькую печь – негде Афоне стало прятаться, и перебрался он в подполье. Честное слово! Мы его даже несколько раз видели, мельком, правда. Вот что интересно, жил на печи – дружил с кошкой, перебрался в подполье, все, конец дружбе. Сунулась Муська теперь к нему в гости и сразу выскочила, взъерошенная вся, испуганная. Приходится задабривать его – залезешь в подполье, поздороваешься, угощение какое предложишь. А как же, надо как-то помириться.
А теперь о главном. Пошел я к деду Матвею в гости. Человек он старый, около восьмидесяти ему, много знает, может, и мне что расскажет. Но деду нездоровилось, и говорить со мной он не захотел, а вот супруга его ( дед ее называл – «старуха моя» ), Прасковья Егоровна, очень мне обрадовалась: за стол усадила, домашними пирогами и смородиновым чаем угостила.
Рассказал я ей, нет, им – дед Матвей лежал на кровати и тоже, иронично ухмыляясь, слушал, как я привез и поселил у себя домового. Выслушав меня, бабушка Прасковья преобразилась: глаза потемнели, щеки подрумянились – она помолодела!
— Да уж, — сказала бабушка, — мало сейчас ИХ осталось, а раньше домовые, овинники, дворовые, банники, полевицы, ой как много всего было!
— Когда я вышла замуж, да, вон за него ( а ты раз болеешь, лежи молча, не встревай ), привезли меня в ихний дом, большущий, пятистенник. Семья большая, но у кажного свой закуток был. А у других-то, ой как было – по шешнацыть человек на полатях спали. Не пойму, как и детей-то стряпали! А у нас с Матвеем своя комнатенка. К чему это я? А ты слушай.
Матвей мой на охоту все бегал ( дед поднял глаза к потолку, наверное, вспоминал свою охотничью молодость), дома часто не ночевал.
И вот сплю я как-то одна и чуйствую: кто-то меня как бы ручищей гладит. Обмерла я вся, похолодела ( дед Матвей вонзил свой взгляд в бабушку), думаю, не свекор ли безобразничает! Слыхала я о таких случАях. Нет, думаю, отец у Матвея Иван Петрович серьёзный, солидный. И как схватила я руку озорника! Ан, нет, на секундочку только ее и почуяла – всё, нет никого!
— Утром за столом решилась, рассказываю всё про ночные страхи. А пусть все знают! Говорю, сама реву, слезы в три ручья, стыдно ведь, а все хохочут! Так это же, говорят мне, домовой приходил с тобой знакомиться. Ничего он тебе не сделает ( дед Матвей с сарказмом ухмыльнулся), пошшупает и отстанет. Волосатая рука? Дюже богато жить будете. Крепкая? Значица, муж у тебя надежный, хозяйственный. Ну, тут ( Матвею) малость промахнулись.
— Настал мой черед знакомиться с овинником.
— Погодь! – дед Матвей нарушил обет молчания. – А это, домовой-то приходил-то ишшо?
— Может, и пришел бы, да ты явился не вовремя!
Вот это да! Ай, да, бабулька!
— Коров мы вместях с золовками доили. Вошли, поздоровались, помогай, мол, нам, а мы тебя, дедушко овинник, молоком угостим. И в баню я не одна, а с девками. Но как-то припозднилась, одна пришла. Тут как тут этот лешак. Только я склонилась над тазиком, голову намылила, хватаить меня, значица, гладит.
Вот упырь! Как лягнула я назад ногой, правда, и не поняла, попала — не попала. А он как плеснет на меня водой из моего тазика! Выскочила я в предбанник, чего делать-то? Домой идти намыленной? ( Дед Матвей тоже даже как бы руками развел, а, правда, что делать — то?) Вернулась в баню, подвернула в фонаре фитиль поярче и говорю: « Вот смотри, я вся тут, глядеть — гляди, а рукам воли не давай. Я ведь баба мужняя». И всё, так и мылась. Смотрел, не смотрел, не знаю, но не озорничал.
Дед Матвей был явно разочарован концовкой истории.
— Остались полевицы, — напомнил я Прасковье Егоровне, желая новых историй.
— Нет, там шибко срамно. Вон потом Матвей тебе расскажет, чем в старину старались ублажить полевых духов и землю – кормилицу, чтобы, значица, урожай был в это лето.
Дед Матвей прокашлял горло, но так ничего и не сказал, только как-то с намеком прищурился.
— А вот про лешего расскажу, — продолжила Прасковья Егоровна.
— Я спросить хочу, так из любопытства, почему батюшкО домовой, а не батюшкА?
— Так ведь он хоть и мущщина, но не мущщина, — очень мудро ответила мне бабушка.
( Дед Матвей с иронией посмотрел на меня — чего тут непонятного?)
— Леший тот мущщина. Да еще какой! Не одна девка в подоле из лесу домой дите приносила. Девок этих дома даже шибко и не ругали – разве с лешим совладаешь. А я страсть как любила и ягоды, и грибы собирать. Только меня еще маманя моя научила, как беды избежать. Перво — наперво, когда идешь в лес, надо обязательно что-нибудь наизнанку надеть, либо платок, либо кофточку. В лес заходить надо задом наперед, это чтобы потом выйти из леса, не плутая. А еще в лесу на пенек угощение лешему надо положить: ягодок горсточку либо, к примеру, кусочек хлебной краюшки.
— Я уже с пузом была, когда золовки ко мне пристали, стали звать с собой – пойдем по грибы. Пошли. Ромашинская поскотина, так это место называлось, куда мы пришли. Там скот раньше пасли, речка Шаренга рядом. Грибов мы успели набрать, когда в низине, в кустах около речки что-то зашумело, затрещало. И глядь, страхотища! вылезает из кустов что-то огромное, заросшее с ног до головы! Девки – дылды как рванули домой с визгом:
— Ой, леший! Ой, караул!
— А я куда с пузом побегу? За себя я даже не испугалась, а живот обхватила руками, лишь бы ребеночка защитить. Стою неподвижно, а эта нечисть все ближе!
Гляжу: лицо – то у него человечье. Смотрит весело на меня, а тут и захохотал. Так это же сосед наш Селиван! Вот вражина! Он лыко в речке замачивал, время пришло – собрал всё, накинул на себя эти снопы, вот и перепужал нас. Идем мы с ним домой, Селиван еще и корзину мою несет, тут и свекор с оглоблей в руках бежит нам навстречу. Ой, потом как смеялись! А девок своих Иван Петрович потом как следует поучил, не оглоблей, конечно.
— Селивана вспомнила, так расскажи ему про Селиванова козла, — сказал с улыбкой дед Матвей.
— Ой, было! Родился козленок у Селивана, ну, у его козы. Какой-то дохленький, слабенький, лежит ни живой, ни мертвый. Чего Селиван удумал – налил самогону в бутылочку и влил в рот умирающему. А пущай, говорит, помирает навеселе! А тот не помер – глаза открыл и встать норовит. Так и пошло, стал этот дурень козленку вина подливать. И что ты думаешь? Такой козлище вырос! Высоченный, борода, нет цельная бородища, роги длинные, острые! Но анкоголик!
Увидит бутылку в руках Селивана, все, тут и стоит рядом, бородой трясет, ждет, когда и ему нальют. Не всё еще – этот чудила и курить козла выучил! Прям по-настоящему! Свернет цигарку, запалит, сунет в рот козлу, а тот стоит довольный, пышкает цигаркой. И еще – был тот козел черным как головешка, а глаза желтые с зеленым отливом.
Дед Матвей тут даже хохотнул.
— Смотри-ка, ты, Матвей Иваныч, кажись, на поправку пошел!
— Вот идет однажды вечером по улице уполномоченный из города, приезжал колхозников уму-разуму учить, и тут из-за плетня ( любил козлина подняться на дыбы и смотреть так на улицу ) поднимается страшная черная козлиная морда, да с цигаркой в зубах! Ой, крику было! Зато потом этот городской к нам больше не приезжал, другого присылали.
— А козел?
— Хорошо жил. К нему со всей округи козлушек приводили. С чекушками шли. На двоих с Селиваном распивали, а потом вместях и куревом баловались.
— Ты ему ишшо…
— Нет уж! Хватит на сегодня! На улице вон и темнеть начало.
Шел я домой по улице, прокручивая в голове услышанное, чтобы не забыть. А глаза мои непроизвольно ощупывали ближайшие заборы, не высунется ли откуда-нибудь козлиная морда с дымящейся цигаркой в зубах.
-Чур, меня! Чур!
Автор: Владимир Щеглов
