Скорая привезла ее поздним вечером в канун Нового Года. Это было не традиционное поступление с улицы, а перевод из другой больницы. Но переводы происходят днем, а тут прикатили на ночь глядя, да еще без предварительного согласования. Бригада пояснила, что там, в той больнице, где она лежала, нет нейрохирургии, а у нас есть. Поэтому решили везти сюда, ведь тут, кроме изолированной черепно-мозговой, ничего не нашли, вот нашим нейрохирургам и разбираться.
Все понятно. Пошли вторые сутки после госпитализации, она помирает, и тому стационару, куда она позавчера поступила, неохота вешать на себя летальность, показатели портить, вот ее и решили сбагрить пока не поздно. А когда смерть происходит в первые сутки, то вешают на скорую, и больнице за это не влетает.
То, что она помирает, было ясно уже при первом взгляде. Лежала серая, с разбитым в кашу лицом, на каком-то грязном одеяле и дышала через раз. А когда в машине измерили давление, а там меньше восьмидесяти в систоле и брадикардия, сомнений и вовсе не осталось.
Как обычно, вяло поругали скорую. Что же вы в таком состоянии везете больную с другого конца города и ничего во время транспортировки не предпринимаете? Хоть бы для понта банку какую прокапали, вы ж не таксисты. А у них стандартный ответ наготове, будто все они одну методичку читают. Мы собирались, говорят, готовы были и капать, и колоть, но так торопились, так спешили, что не успели. Им ведь действительно — только бы довезти. Таксисты и есть.
Перед тем как умчаться в ночь на своей кибитке, они сообщили, что, по их данным, девушку случайно обнаружили ночью на дороге, по всему видно, что ее сбила машина, скорее всего грузовик, от удара она пролетела несколько метров, врезавшись головой в бордюр, а машина, конечно же, уехала, скорее всего не найдут, да и искать никто не будет, это ж ведь не кино.
Доктор Мазурок.
Мы ее принимали с доктором Мазурком. Он был комсоргом нашего отделения. Она толком уже не дышала, сразу на аппарат загремела. Как только ее эти деятели со скорой довезли без интубации — непонятно.
Мазурок тогда стал у нее и лечащим врачом. Юрий Владимирович являл собой редчайший пример хорошего и грамотного доктора. В этом смысле Наташе — так ее звали, эту девушку, — повезло. А в остальном дела там были совсем кислые. Тяжелейший ушиб мозга, кома. Ни сознания, ни дыхания, ни движения.
Нейрохирурги разводили руками, внутримозговых гематом там не оказалось, оперировать было нечего. Ее положили в первом блоке на шестую койку, вели консервативно, лечили, не халтурили, но без особых надежд. Хотя она была молодая, всего девятнадцать, мне тогдашнему ровесница, мы-то знали и видели, как и у молодых заканчиваются такие травмы. Если отек мозга не доконает, так кроме этого есть еще и пневмония, пролежни, сепсис.
Шло время. Она не умирала, но и не улучшалась. Лежала горячая, как печка. При тяжелых травмах мозга температура шпарит из-за повреждения центральных структур, и такую температуру ничем не сбить. А еще к ней приходила мама. Вернее, не совсем к ней. Тогда в реанимацию не пускали. Все контакты были в холле у дверей отделения. Поэтому она не видела свою дочь, а лишь четко являлась к часу дня, беседовала с Мазурком и приносила передачи. Каждый день.
Неизменно приветливая и в ровном настроении. Это бывает далеко не всегда, чтобы родственники приходили каждый день. Да. Многие не знают, но пациентов в реанимации навещают ежедневно не так уж часто, как представляется. Некоторых совсем редко. А некоторых и вовсе никогда.
Я всегда безошибочно определял, как к тому или иному нашему больному относятся домашние, стоило мне открыть тумбочку, лишь по виду передач. Передачи, что приносила мама Наташи, были на загляденье. Все бутылочки и баночки разложены, упакованы, подписаны. Что давать на завтрак, что на обед, а что на ужин.
И там, в каждой передаче, всякий раз лежал маленький пакет. Точнее, бумажный кулек. К нему черной аптечной резинкой был прикреплен листочек. Половинка страницы из тетради в клетку. И несколько слов ровным красивым почерком.
«УВАЖАЕМЫЕ МЕДИКИ. БОЛЬШОЕ СПАСИБО ЗА ЗАБОТУ О МОЕЙ ДОЧЕРИ НАТАШЕ. ЭТО ВАМ К ЧАЮ»
За все эти долгие дни и недели текст не менялся.
В кульке были конфеты. «Мишки», «Белочки». Немного, грамм двести. Как раз на нашу сестринскую бригаду.
Каждый день. Каждый день кулек с этой запиской. И на каждом дежурстве, к каждому вечернему чаепитию мы вытряхивали эти конфеты на блюдце. И я видел, как кто-нибудь из сестер нет-нет да и смахнет слезу.
А ведь те, кто работают в реанимации, они далеко не сентиментальные люди. И чтобы их проняло, это надо постараться. Но у нее, у мамы этой Наташи, получилось. И дело вовсе не в конфетах. Она сделала так, что ее дочь перестала быть для нас просто пациентом.
Наташа
Сами того не замечая, мы стали чаще к ней подходить. Чаще перестилать. Чаще крутить, вертеть, переворачивая с боку на бок. Устраивали ей мытье головы, даже в ванной купали, двое поддерживали на простыне, а так как она не дышала, еще кто-нибудь один проводил вентиляцию с помощью специального мешка. За несколько месяцев комы у нее не появилось ни единого пролежня, и это при полном отсутствии санитаров.
Все понимали, что шансов немного. И Мазурок каждый раз говорил матери, что вероятность положительного исхода невелика. Но та будто и не слышала, все так же являлась к часу дня для беседы, и кулек с запиской был в каждой передаче.
Когда к концу третьего месяца она пошевелила пальцем, то матери говорить не стали, боясь обнадежить. Может, это какие-то остаточные рефлексы или судорога.
Еще через неделю появились движения в правой кисти. Спустя три дня она стала приоткрывать глаза на окрик. А еще через неделю стала сопротивляться аппарату. Задышала сама.
Но порой выход из комы после такой травмы — это еще ничего не значит. Можно начать дышать, даже ходить, но остаться при этом растением. На всю отмеренную жизнь. Сколько мы выпустили таких. Лежат, уставившись в потолок невидящими глазами.
Я подтаскивал к ее койке стул, садился рядом, вкладывал руку в ладонь и приказывал:
— Пожми руку!
И чувствовал, как она своей теплой слабой кистью пытается сжать мои пальцы.
Чтобы исключить бессознательное, говорил:
— Пожми два раза!
Замирая, ждал. И она пожимала. Раз. И через секунду другой.
Сердце мое тут же ускоряло бег. Значит, не растение. Значит, есть надежда. Я не уходил сразу, сидел еще несколько минут и просто смотрел.
В день, когда ее решили отключить от аппарата, у ее койки собралось все отделение, даже буфетчица и сестра-хозяйка.
Мазурок сам вытащил ей трахеостомическую трубу и громко спросил:
— Как зовут тебя?
И она просипела:
— Наташа!
Кто-то из сотрудниц тут же заревел, размазывая слезы.
— Как дела у тебя, Наташа?
Та обвела всю нашу толпу мутным еще взглядом и вдруг произнесла:
— Я беременна.
Тут все дружно засмеялись, стали хлопать Мазурка по спине:
— Ну, Юрка, ну молодец, хорошо лечишь, времени зря не теряешь!
А тот смущенно махал рукой:
— Да ну вас, придурки!
А потом отправился в холл, где за дверями ждала ее мать. Сегодня для нее хорошие новости. Мы решили держать Наташу у себя подольше. Передержали лишних пару недель. Тех, кто так тяжело достался, не спешили переводить в отделение.
Было уже лето, я дежурил по второму блоку, когда со стороны холла раздался звонок. Раньше там у нас были двери из толстого стекла, к Олимпиаде на них даже нарисовали красивую эмблему «Москва-80», но стекла быстро разнесли каталками, оказалось, что они хоть и толстые, но бьются в мелкую крошку. Поэтому установили обычные деревянные двери, покрасили их белым и приладили звонок.
За дверью стояла мама Наташи.
— Ой, Леша! Как хорошо, что вы сегодня дежурите! — Она знала всех нас по именам, выучила за все те месяцы.
— Наташа сегодня хотела зайти, сказать спасибо. Нас в пятницу выписывают. Домой идем. Я сейчас только поднимусь за ней в отделение, мы минут через десять будем, ладно?
Почему-то я страшно разволновался. Просто места себе не находил. Наверное, потому что не видел Наташу с того дня, как ее отправили долечиваться в нейрохирургию. А еще потому, что наши больные очень редко приходят сказать спасибо. Мы почти никого их не видим после перевода. А когда случайно встречаемся в коридорах отделений, то не узнаем друг друга.
Я сбегал в гараж, судорожно перекурил и принялся ждать.
Закатное солнце сквозь окна било в глаза, и, когда они показались в дверях, у меня не получилось сразу разглядеть ее лицо, только силуэт, хотя тут же отметил, что она идет сама, легко и без поддержки.
Потом, когда рассмотрел, то в первое мгновение даже дыхание перехватило. Как-то из-за всего сразу. А девочкой она оказалась очень красивой, ладной, стройной. В розовых брючках и полосатой футболке.
Нет, я бы никогда ее не узнал. Когда она у нас лежала, отекшая, опухшая, с ободранным об асфальт лицом, там даже возраст трудно было разобрать.
Она первой протянула руку и пожала мне пальцы. Сильнее, чем тогда, при первых проблесках сознания. И так же, как тогда, у меня тут же заколотилось сердце и пересохло во рту, хотя это было обычное приветствие.
Я их усадил в кресла, а сам остался стоять. Разговор поначалу не клеился, выскакивали первые, какие-то неловкие слова, к тому же я стеснялся глаза на нее поднять. Ведь мы чего только с ней не делали за это время, а тут такая! Она вдруг спросила:
— Много со мной было возни?
И я почему-то соврал:
— Да нет, ерунда!
Чуть позже, когда мы уже расслабились, разговорились, я заставил ее развязать косынку и полюбовался шрамом от трахеостомы, неплохо мы с Мазурком сделали, а то бывает. Заметил, что плохо еще слушаются пальцы левой руки.
— Я, как только вижу своего инструктора по ЛФК, вернее, ее красные брюки в конце коридора, — с легкой улыбкой сообщила мне Наташа, — сразу пытаюсь удрать куда-нибудь, забиться, спрятаться, так больно эту руку разрабатывать.
Мы еще немного поговорили. Под конец я настолько осмелел, что спросил:
— Слушай, а почему ты, когда очнулась, сказала, что беременна?
Тут они обе переглянулись и засмеялись.
— Неужели так сказала?
Я подтвердил.
— Мы живем напротив роддома. И я часто смотрю, как там под окнами орут новоиспеченные папаши, как приезжают наряженные машины, как забирают мам с детьми, — стала объяснять она. — И часто думала, настанет ли такой день, когда я буду лежать в этом роддоме и смотреть уже оттуда на окна нашей квартиры. И когда очнулась после какого-то странного тяжелого сна без снов и увидела вокруг людей в белых халатах, то, видимо, подумала, что пришел этот самый момент.
За все время разговора мать почти ничего не говорила. Не отрываясь, она смотрела на свою дочь и улыбалась. Уже надо было прощаться, я решил их проводить по лестнице до выхода на первый этаж. Пока мы преодолевали эти три десятка ступенек, я вдруг почувствовал, что не узнал что-то очень важное. И тут понял, что именно. В дверях придержал мать за руку и спросил:
— Вы кем работаете?
— Медсестрой! — ответила она. — Я всю жизнь медсестрой работаю. Раньше в больнице, сейчас в поликлинике.
Вот оно что. Она знала, от кого тут все зависит. Понимала цену лишней секунды внимания. И я сказал:
— Спасибо вам большое!
Она взглянула удивленно, ничего не ответила и поспешила за дочерью, та уже подходила к лифту. Розовые брючки и футболка в полоску.
Больше я их никогда не видел.
Утром я ехал домой, и впервые за долгое время настроение было просто отличным. Настолько, что даже подумал — может, не такая уж страшная ошибка, эта моя нынешняя работа. Да и в институт поступлю, мне бы только физику сдать. Все еще будет. Все не напрасно.
Автор: Моторов Алексей
