Баба Зина поставила кастрюлю на плиту. Пока дед словит петуха, пока зарежет, кровь спустит уже и вода закипит.
Оглушительный взрыв выбил все мысли о будущем холодце. От ударной волны зашатались стены, доски пола пошли волнами, баба Зина рухнула на лавку.
— От ироды. Не угомонятся, да штоб вас холера забрала. – выругалась и продолжила — Это ж совсем рядом бахнуло. Как теперь петушка-то споймать? Он с перепугу на дымаре уже.
Вышла на крыльцо. Застыла. Двора уже не было. От забора остались лишь две стойки и кое-где уцелели доски. Где был сарай, зияла огромная воронка. Погреб провалился вниз, наружу торчали прутья арматуры с кусками бетона. Солнце не пробивалось через густой дым.
Дед Митрофан лежал на спине возле крыльца. Сломанная лодыжка согнута под прямым углом. Правая сторона груди холмом вздыбилась и трясется, глаза закатились, в белках лопнули капилляры.
— Митя, Митенька… Да что ж это… Да как же так-то – баба Зина подбежала к своему деду – Ты живой? А? Живой я тебя спрашиваю! Живой, живой. Господи твоя воля. К врачу тебе надо. А то чего доброго…
Осмотрелась. Начинался первый ноябрьский снег. Он падал большими, грязными снежинками вперемешку с куриными перьями.
— Где ж его взять врача-то? В райцентре разве. Далеко … – приговаривала вытаскивая из-за хаты большие дощатые санки – а ниче.
Я тебя к солдатикам дотащу, а они на самолете тебя быстро в больницу довезут.
Поставила одну лыжу на нижнюю ступеньку и стала затаскивать деда на санки.
— Ну чего, растогнался. Думаешь мне легко? Я терплю, и ты терпи. Вот так. Так.
Затащила. Прислушалась. Громыхали взрывы, трещали выстрелы. Решила идти через огород на поле – там тише.
— Ох как прокачу я тебя, старый. Ты здесь только солому и дрова возил. А я то, эх – дернула, но санки не сдвинулись. Выпавший снег сразу таял, превращая землю в грязь.
Баба Зина накинула саночную веревку себе на плечи, схватилась руками. Запрягшись таким образом стала тащить всем телом. Лыжа сорвалась со ступеньки дед застонал, баба Зина медленно потащила свой груз.
— Ты там не замерз, старый? Да нет, ты всегда горячий был. С горки катались — в сугроб упали, а ты под шубу лезешь. Дурак старый. Сейчас старый. Это сейчас старый. А то был просто дурак. А руки без рукавицов и горячие!
Протащила через огород, потом через дорогу выбрались на поле. На поле санки врывались в чернозем, оставляя за собой глубокие рытвины. Ноги застревали в грунте. Сапоги норовили остаться в земле. Вскоре баба Зина обессилено рухнула в грязь.
— Все старый! Не могу больше, ни шагу. Что ты, глаза закатил-то? Сказала же сил моих больше нет!
Дед Митрофан начал содрогаться от недостатка кислорода. Дышал тяжелее, пока приступ удушья согнул его тело полукругом.
— Ладно, ладно, поглядите-ка, разошелся. Отдохнула, уж. Попробую, потащу сколько-нисколько.
Баба Зина уже привычно запряглась и начала считать шаги:
— Р-р-раз, два, … пятнадцать, шестнадцать, еще два и все! …тридцать, …
На цифре шестьдесят пять что-то вспомнила.
— Утром сэмэска от внучки, от Оленьки, пришла. Как там ей, в Европе-то? Тяжело, знамо дело. Поздравляю с железной свадьбой, пишет. Это нас с тобой, старый, ага. Золотая была, брильянтовая, а тут железная. Во как! Ну я и решила холодца в честь праздника-то. Будь он неладен!
Правая нога провались в рытвину, то ли нору, то ли воронку от снаряда. Когда вытащила ногу, сапог остался в яме. Доставать не стала, поняла, что если присядет, то уже не поднимется. Шла дальше в одном сапоге.
— Пятьсот шестнадцать… Что говоришь-то? А ничего, храпишь. Ну-ну. Тут ты завсегда первый. Когда Нюрку рожала грязь, слякоть как сегодня. Ты меня на подводе в райцентр рожать везешь, а лошади грузнут. Жаль скотину, но делать нечего, едем. Поступила в роддом ночью уж. Ты прям под окнами роддома и заснул. Храпел так, что все три этажа не спали.
Обходя огромной воронку без дна, баба Зина увидела вдалеке мерцающий огонек.
— Двенадцать тыщ двести семьдесят четыре… Он уже и солдатики. Знамо, что наши. А то сначала было ничего ж не ясно, где свои где враги. Помнишь, как первый раз пришли к нам солдатики? Освободили мы вас, говорят. Заживете, вы в своем хуторе наконец-то. Коваленки и Черненки не поверили – сбежали. А мы ничего – остались. Правда пришлось хлопцам хряка нашего Борьку – отдать. Ну так молодые, им нужнее. Пусть. Потом другие пришли, говорят, что опять освободили вашу Трехизбенку. Тогда и Котковы с Гусейновыми сбежали. Остались одни мы. Ты да я, да мы с тобою. Потом опять и опять нас освобождали. Кто крайний раз освободил – поди разбери. Но раз все так хотят нас освободить, то они аж рады будут, когда мы сами к ним заявимся!
Единственный сапог сполз и волочился, зацепившись голенищем. Босая нога замерзшая и в кровоподтеках почти не слушалась. Мозоли на ладонях в очередной раз треснули и сочились гноем. Из исполосованных плеч текла кровь, собиралась в рукавах и капала.
Но бабе Зине все это было безразлично. Единственное, чего она опасалась это остановиться. Казалось, что будет идти пока считает.
И она считала:
— Девятнадцать тыщ девятьсот девяносто восемь…
— Стой, Кто идет? – раздалось прям над ней.
Откуда выросли две фигуры в военной форме, она не видела. Остановилась.
— Что везешь?
— Дед мой. Врач нужен.
Военный подошел к санкам. Склонился. Сначала аккуратно обыскал. Затем попытался нащупать пульс на шее. Посмотрел на напарника, на бабу Зину. Поджал губы, и повел головой влево-вправо.
Баба Зина сделала шаг к деду Митрофану. Рухнула на него, будто в теле не осталось ни единой косточки. Выдохнула:
— Не пущу одного!
Автор: Руслан Мироненко
