Было бы нечестным, рассказав о кошках, забыть о собаках, которые были в моей жизни. Как я уже говорил, к собакам я питаю бОльшую любовь, нежели к кошкам, хотя с последними уживались неплохо. Но собаки для меня всегда были и есть чем-то особенным, во всём: в их дружбе, в этой радости встречи, будто и не было этих сорока минут расставания, и мы не виделись сто лет. В преданной ласке, когда мир рушится, а эта морда суёт нос под руку, мол, слышь, тут, это… катастрофа, а ты меня не догладил! Скорее гладь, слышь!
И идём играть, апокалипсис апокалипсисом, а вон, смотри, какой мячик, кидай давай! В оптимизме собачьем: вот сейчас быстро пробежимся под дождём, а потом всё равно ведь домой, да? Во! А там же в чашке ништяки собакины лежат, хозяин, я те отсыплю, побежали скорее! Даже когда они болеют, заставляя носиться вокруг них кругами, с лекарствами и градусником, даже тогда в глазах мелькает хитрая радость. Мол, зацени, как я виляю хвостом и градусник не мешает!
В моей жизни собак тоже было немного. В основном, не мои, но оставившие в жизни неизгладимый след и преданную нежность к ним…
Гром
Первого моего щенка я получил от папы в подарок. Папа всегда ходил на работу с небольшой барсеткой, в которую помещались необходимые мелочи. Но как он туда умудрился запихнуть крошечного сонного щенка – я так и не понял. Как и не понял, что за сопение и писк слышны из барсетки, лежащей на столе, про которую папа и сам забыл. Открыл и увидел слепого щенулю, обалденного бежево-серого цвета, которого папе отдали пастухи. И который не преминул устроить обиженный вой по поводу забытия его в сумке. Поэтому в первом часу ночи я пытался погреть молоко, разбудив всех в доме. И лишь когда мелкий уснул у меня на ладони, объевшись молока, все ушли спать.
Поначалу я расстроился: крохотный щенок, ну что там из него вырастет? Мелочь какая-то… Щенок вымахал в огромного волкодава степных вольных кровей, с независимым, гордым характером, любовью к семье и совершенной неподкупностью к взяткам. И получил имя Гром, из-за своей особенности гавкать нечасто, но очень внушительно.
Широкая тёмно-серая полоса на спине, невероятно сильный, аристократически подтянутый и гордый невероятно, он сочетал в себе очень нежную любовь к маленьким детям и совершенно жестокое отношение к ворам. Что поделать, повсеместно везде хватало желающих поживиться добром на халяву. Гром этого не понимал, да и не старался, ревностно охраняя территорию вверенного ему дома. Даже в самые сильные морозы зимой он периодически вываливался на улицу, обходя дом и подолгу вслушиваясь в ночные шумы. И так, в тихой радости бытия и большой дружбы, мы прожили около четырёх лет.
Гром никогда не показывал, как ему грустно без нас. Всегда провожал, только что лапой на прощание не махал. Так и той осенью, когда мы ушли к родственникам в гости. Стоящий на отшибе дом опять пытались ограбить, но вмешался Гром. Одного из воров свалил с ног, сцепившись намертво, второго не успел. Пока Гром возился с первым, второй выстрелил в него в упор из двустволки, за которой сбегал в машину, спрятанную у забора. Впрочем, второго это мало выручило: даже будучи смертельно раненым, Гром почти оторвал ему руку.
Кстати, вора нашли в больнице по свежим следам, медики сообщили участковому о странной и страшной ране. А там и первого нашли.
Но Грома это не вернуло…
Он так и остался у дверей дома, оскалённый, разорванный, но не побеждённый, охраняя вход уже из тишины.
В армии, во время учебки, меня определили в подразделение кинологов. И я попал в настоящее собачье царство. Я с детства любил немецких овчарок. Просто млел и млею до сих пор, от их ума, стати, от их непередаваемой энергии…
Всех не буду вспоминать, не хватит времени и букв. Но вот три друга, которые были тогда в моей жизни – не могу не рассказать о них.
Джек
Совершеннейший раздолбай, с розовым носом, чуть прихрамывающий, в звании гвардии старшего сержанта и двумя медалями, был отправлен к нам на базу, доживать свой собачий век. Прошедший Афганистан, после гибели хозяина в последние дни войны, Джек так и не принял нового владельца и покорно отправился в ссылку. Несмотря на достаточно почтенный возраст, хулиган был отчаянный. Единственный, с кем он прочно подружился, был я. Потому что я прощал ему все хулиганские выходки, а он платил за это преданностью и дружбой. Особенно я его зауважал, после того, как в личном деле прочёл о его полученных медалях.
Одну он получил, когда добрался с сообщением из дальнего гарнизона, где была разбита рация и пацаны уже отчаялись выбраться. Вторую – за спасение группы спецназа, когда нарвались на засаду и ребят загнали на минные поля. Джек вытащил их всех, вынюхивая дорогу. Напоследок ошибся и маленькая мина взорвалась перед мордой, начисто содрав нос и перебив грудную клетку и правую лапу. Тут уж солдаты на руках его донесли до части. Нос восстановили, но он так и остался красно-розовым, с крохотным пятнышком. И стал хромать, хотя изо всех сил старался не показывать это. Особенно, перед дамами…
Уж кого не любил Джек, так это офицеров, безошибочно определяя их в группе военных и солдат. Говорили, что когда-то, там, в Афгане, кто-то из офицеров, избил Джека за то, что тот посмел не выполнить приказ и не ушел от тела хозяина, которого готовили к отправке домой в цинковом гробу. И не единожды офицеры страдали, убегая с разодранными брюками и бушлатами. Особенно, если ввергались на территорию, охраняемую Джеком. Тут уж он отрывался по полной программе. Собак расставляли на ночь по периметрам, на охрану. Бывало, какой-то офицер выходил подышать свежим воздухом. Заодно пометить территорию, не удосуживаясь дойти до туалета. И частенько на периметре, где Джек нёс службу, раздавались вопли. Правда, и метить территорию перестали.
Но нелюбовь старого гвардейца к офицерскому составу всё-таки обошлась ему дорого. Пьяный капитан мото-роты, решивший, что он прекрасный дрессировщик, решил научить Джека команде «сидеть». Само собой, за это и поплатился, с недоумением глядя на разорванный рукав кителя. Потом взял лопату и избил Джека почти до смерти…
Капитан получил дисциплинарное взыскание и полтора месяца госпиталя, после того, как умирающего Джека обнаружил я. Капитан сам вышел на встречу, пытаясь что-то объяснить и тряся разорванным рукавом. Говорить со сломанной челюстью ему стало потом гораздо труднее, а отбитые почки и сломанное ребро стоили моему командиру седых волос и месяц карцера мне, вместо трёх лет дисциплинарного батальона.
Джека с почестями похоронили на военном кладбище там же, в части.
На память мне остался окровавленный ошейник.
И нелюбовь к офицерам, и в особенности пьяным…
Джи
Джи был здоровенным, выше стандартного роста, псом, исполосованным шрамами. Разорванное левое ухо, совершеннейший пофигизм вообще на всё, кроме еды, лень и невероятная силища – это всё о Джи. Тоже прошедший Афганистан, награждённый медалью и вышедший по ранению на пенсию, он, как и Джек, отправился в ссылку.
Одна из легенд о Джи говорит, что однажды он разорвал зубами сетку-рабицу, чтобы порвать одного из солдат, служившего на пару лет раньше меня, за то, что посмел пнуть щенка, отцом которого был Джи. Правда или нет, но при мне Джи в два укуса разгрыз черенок лопаты…
Была у Джи одна черта: до тех пор, пока перед ним стояла пустая чашка, он выполнял команды, делал свою работу и тащил службу. Но стоило перед ним положить еды – можно было только танком взять вольер Джи. За еду мог убить любого, человека или собаку, ему было до лампочки. Особенно, если перед ним лежала косточка – даже танк не помог бы.
В первые дни мы с Джи не находили общий язык. Он пытался на меня наехать, я пытался отбиться. Потом вопрос был решен простым, но жестоким способом: один день я не дал ему еды. Во-первых, чашку не мог забрать, во-вторых, Джи упорно наезжал на меня, норовя укусить через толстую сетку вольера. Ладно. Еды не получал целый день. А вечером я принёс ему густой наваристый суп, с ломтиками мяса и хорошо проваренной пшёнкой, а в подарок – большую кость. Джи съел у меня всё с рук, косточку деликатно отложил на потом.
Статус-кво был восстановлен и с тех пор Джи стал благосклонно относиться ко мне, позволяя отводить себя на пост и лениво, но всё же выполнять команды на тренировочном полигоне.
Помню, раз зимой в караульное помещение ввалились офицеры, с проверкой боеготовности. Все носились как ужаленные, под рявкающие команды, а мне пришел приказ – поставить у задних дверей территории одну из служебных собак для защиты. Я поставил Джи. Кто-то из офицеров поперся проверить и вернулся с матами. Мол, твоя собака и врага пропустит, вон, даже не шевельнулся, когда я через него перешагивал! Покивав грустно словам офицера, я попросил проверить собакина ещё раз.
Пока офицер шёл через расположение к выходу, я кинул Джи через окно здоровенный мосол, забранный со столовой. Думаю, что не стоит говорить о тех воплях и визгах, раздававшихся позади караулки, когда офицер и его помощник решили опять перешагнуть через Джи, с любовью вылизывавшего кость… Мне дали три наряда вне очереди, а Джи попросили выставлять почаще там, где опаснее всего.
Я уже отслужил и, уезжая домой, самолично приготовил ему его любимый густой суп, в котором плавали куски мяса и столь любимая им пшёнка.
Джи умер в возрасте шестнадцати лет, оставив многочисленное потомство и гору разодранных бушлатов и кителей тех, кто пытался ему помешать во время обеда…
Эльза
Нервная, поджарая, высокая и элегантная немка Эльза не любила двух вещей – ходить на пост и когда с ней обращались по-солдатски грубо. Короче, настоящая фрау. Могла устроить скандал на ровном месте, за грязную чашку или несвоевременную прогулку на полигоне. Занятия, кстати, она очень любила и самозабвенно носилась по тренажёрам.
К нам она попала из милицейской группы, отслужив там около пяти лет в оперативной команде. Несколько ранений, шесть медалей, десятки задержаний. Её предали, при расформировании команды просто бросили, отдав в питомник. Там с ней занимался психолог, вернув веру в людей, хоть и не до конца.
С Эльзой мы нашли общий язык не сразу. Я только потом сообразил, что ей просто, как любой женщине, да как и любому человеку, нужна капелька любви. Начал за ней ухаживать по всем правилам ) Чашку отдельно, чисто мытую, чуть гуще порция супа или каши, свежая подстилка почаще, прогулки вдвоем. Ну, и комплименты, какая она молодец, как она умеет и прочее. И неприступная красавица Эльза растаяла. Меня выделяли из команды, ко мне относились более благосклонно, и мне дозволялось чесать ей пузик, чего давно не дозволялось никому. Даже на соревнованиях между гарнизонами я взял Эльзу. И она не подвела, принеся части золотой кубок…
Даже когда она принесла щенков, только мне дозволялось прикасаться к ним. Эльза разрешала забирать детёнышей на прививки и гулять с ними. Больше никому. Она платила какой-то болезненной привязанностью и ревностью за любовь к ней, и я не позволял никому даже кричать на неё.
Я был в командировке, в далёкой и долгой. На моё место взяли парнишку, который тоже умудрился завоевать расположение Эльзы. И даже благодаря ему Эльзу стали ставить на посты, оборудовав с подачи парня будку по всем правилам.
К слову, некоторые периметры были заминированы. По-настоящему, особенно склады боеприпасов. Большой периметр охранялся лишь одним часовым, без собак. Почему так – не знаю, но факт остается фактом: чтобы никто не смог пробраться сторонний, между двумя рядами забора из колючей проволоки ставились мины небольшой мощности.
Уж кто прохлопал в тот день, что одна из взведенных мин выпала из ящика – не знаю, но лежала она себе в снегу, никем не видная и вполне боеспособная и почему-то не взорвалась.
Ну, почему – это понятно, мягкий снег и глубокий. Но солдаты не заметили этого дела и преспокойно отправились в часть, унося пустые ящики.
Солдат вечером уходил с Эльзой на периметр. Надо добавить, что часто путь к другим территориям проходил через некоторые периметры, чтобы сократить путь. Выдавались пароли для кинологов, чтобы часовые не пристрелили и вперёд…
Как Эльза унюхала мину – до сих так и осталось загадкой. Но она встала как вкопанная, рыча и не пуская солдата вперёд. Уже и часовой подходил, издалека спрашивая, в чём дело.
Пароли названы, друг друга визуально узнали, а собака не пускает, хоть тресни. Солдат-то, в принципе, понял, что дело неладно и попытался остановить часового. Но тот пер как танк, инструкции нарушать не хотелось. Тогда Эльза решилась на отчаянный шаг. Она рывком свалила своего проводника, выдралась из рук и кинулась к мине.
Никто не погиб, кроме самой Эльзы, которую солдат, рыча от отчаяния, нёс на руках полтора километра в наш госпиталь. Где медики просто развели руками…
Случай разбирался на очень высоком уровне. Виновные наказаны. Периметр проверяют тщательно, часовые инструктированы по полной программе.
А Эльзу опять предали…
Похоронили без почестей в уголке военного кладбища и забыли. Те, ради кого она постаралась забыть неприятные минуты своей недолгой жизни.
С тем солдатом мы изредка общаемся.
Он до сих пор хранит потёртый старый ошейник, с еле заметными темными пятнышками. И показывает с гордостью фотографии прапраправнучки фрау Эльзы, занявшей первое место на международных соревнованиях и названной в честь своей прабабушки, волею судеб занесённой в военную машину времени…
Их было немного, тех собак, которые были в моей судьбе. Кто-то дожил до глубокой старости. Кто-то погиб. Кого-то отдали в другие руки. Кого-то бросили.
Но собаки никогда не предавали. Никогда. Ни за кусочек еды, ни за ласку. Прощали людей и жили дальше. Но не предавали.
Мы ответственны за тех, кого приручаем.
Не предавайте и вы.
Они этого не заслужили…
